Я долго не мог в те вечера лечь спать, оборвав ради сна счастливое непрекращающееся чувство любви.
То стихотворение не было дописано, та любовь— и слава богу!—не была измерена. Она вырастала с каждым шагом, с каждым ночным кварталом, пока не стала большой, как город.
И теперь я люблю тот город, его улицы, переулки, запах цветущей акации — запах счастливого свидания, золотые полоски трамвайных путей, убегающих за угол высокого темного дома, фонари, в чьем свете я вижу качание листвы на тротуаре, отчего у меня кружится голова,— все, все я люблю в этом городе!
Еще я полюбил в нем предутренний час, ту короткую пору до восхода солнца, которая состоит из очень немногих вещей:
С тех-то пор и появилось у меня открытие: шаги как мера неизмеримого, шаги как мера всех вещей.
Открытие было при мне, хотя нельзя сказать, чтобы я им пользовался часто или всерьез.
Я... спешил. Спешил во всем, лишь иногда, в редкие минуты ночи или утра чувствуя, что гдето, может быть, высоко надо мной, может быть, среди звезд, отбивается совсем иной ритм, чем тот, в котором я живу.
Я спешил. Спешил потому, что позадержался в армии, и школьные мои друзья далеко обогнали меня, спешил потому, что позже других нашел жилу, которую предстояло разрабатывать.
Я спешил, и иначе, наверное, было нельзя; но прошло время и пришло время — и в один дождливый день я достал с антресоли старые сапоги...
* * *
...Но вот что интересно: сапоги-тихоходы — открытие отнюдь не новое. Оно известно еще со времен Аристотеля (если не раньше), основавшего школу перипатетиков, про-ха-жи-ва-ю-щих-ся. Неспешно меряя аллеи садов Ликея, философ, видимо, излагал ученикам не только готовые мысли, но и те, что приходили в голову в процессе прогулки.
Сапоги-тихоходы были знакомы, вероятно, еще многим, и уж точно, что хаживал в них Михаил Михайлович Пришвин...
Каждая газета в каждом номере сообщает о новых и новых скоростях. «Известия» не так давно опубликовали заметку «Сапоги-самоходы»: «...Это парные устройства с миниатюрными двигателями внутреннего сгорания, укрепляемые на ногах человека... Скорость при той же частоте шагов, что и при обычной ходьбе, возрастает в полтора раза...»
Я уверен, что в потоке (или в потопе) информации о новинках техники как-нибудь промелькнет заметка, которая будет называться «Сапоги-тихоходы». И в ней многое будет сказано в пользу таких сапог — и какие препятствия можно в них преодолевать, и от какого груза избавляться, ничего при этом не теряя...
Но знаете, что, по-моему, еще надо к сапогам-тихоходам?
Чтобы рядом с тобой, когда ты решил пройтись, был кто-то,— а лучше всего — старый друг.
ТАКАЯ ДОЛГАЯ ВОЙНА
Он обернулся, раздосадованный тем, что на него обратили внимание.
— Добрый вечер,— сказал он, словно опомнившись.— Мне в 136-й.
— Только не забудьте — до 23 часов! — крикнула дежурная, провожая удалявшуюся фигуру взглядом из-под административно сдвинутых бровей.
— О господи! — донеслось из длинного, как пушечное дуло, гостиничного коридора.
Подойдя к 136 номеру, мужчина толкнул дверь, видимо зная, что она не заперта. Вошел, послышался щелчок запираемой двери.
— Ч-черт! — раздраженно сказал вместо приветствия мужчина.— До чего же неприятно проходить мимо дежурной! Так и сверлит глазами!— Он снял куртку и бросил ее на спинку стула.— Здравствуй, Юля.
— Я ей сегодня конфеты отнесла,— тихим голосом, почему-то оправдываясь, ответила женщина. Она сидела на кровати с иголкой в руке над приспущенным чулком.— Вот, порвала чулок. Упала. Ушиблась... Поцелуй, Алеша...— в голосе ее странно сочетались просьба и повеление. Взгляд был напряжен и испытующ.
Алексей наклонился над коленкой, отошел к окну, сел там. Достал сигарету.
— А чулки почему не купила? — критически оглядывая комнату и женщину, спросил он.
— Не успела. Ведь должен был прийти ты... Сколько мы не виделись?
— Недели две.
— Три с лишним! У тебя все в порядке? Алексей хмыкнул.
— Как всегда...
— Я так соскучилась...— Хотела, кажется, спросить: «А ты?», но не спросила, а снова впилась в него сухим напряженным взглядом.— Смотри, что я тебе привезла,— подтянула к себе сумку, лежащую тут же, на кровати, вынула целлофановый пакет с рубашкой.— Примерь. Это Зоя достала... Алексей, мельком глянув на рубашку, бросил:
— Как раз. Спасибо, Юля.
— Тебе не нравится? — а смотрела так жадно, будто боялась пропустить что-то в нем.— Что с тобой?
— Ничего,—пожал плечами.—Ничего со мной. Юля готова была вспыхнуть.
— Да ничего — что ты! Я еще от работы не отошел,— лавировал он.
Что несколько портило Юлю, худенькую пышноволосую женщину с миловидным лицом,— это сухая, пороховая нервность, мгновенно менявшая лицо и лишавшая его миловидности. Она была старше Алексея лет на шесть-семь и любила его последней, а может, и единственной,— отчаянной— любовью. И беда ее была в том, что она не хотела ничего замечать — того, что видно любому. А если и замечала что-то — не хотела в это верить. Не хотела — потому что поверить равносильно было смерти.
— А вот еще,— Юля держала на ладони инкрустированный деревянный мундштук.— Ты такой хотел?
— Такой, такой,— усмехнулся Алексей.— Только зачем ты...
— Как это — зачем? Помнишь, как ты жалел тот, потерянный?
— Ну и что? Я же сам, в конце концов, мог...
— Сотрудник поехал в Москву, я ему заказала. Ты что, не хочешь? — и уже готова была вспыхнуть.
— Да нет. Я... ну просто неудобно мне: каждый раз ты что-то привозишь.
— Это чепуха,—спокойно сказала Юля.—Но вот о чем я подумала. Ты сказал, что тебе трудно проходить мимо дежурной. А каково мне —ты опять не подумал. Ты даже не спрашиваешь меня ни о чем.
— Я не успел!
— Хоть бы раз спросил — каково мне в этой гостинице. Каково мне...
Он повернулся к ней и молча, пристально смотрелна нее несколько мгновений. Юля поежилась.
— Не люблю, когда ты на меня так смотришь,— только и сказала она.
— Ты на три дня? — спросил Алексей.
— Да. Семинар.
— А дома?
— Он молчит, а Валерик все спрашивает — почему я в последнее время так часто уезжаю. Я ему показывала твою статью в газете. А он знаешь о чем спросил? Пишешь ли ты про собак. Так и спросил: а про собак он пишет?
— Про собак,— усмехнулся Алексей.— Нет, не пишу. Я пишу про коров. И про коровники...
— Ты устал?—догадалась Юля.