Ивик не рассчитывала на свои боевые способности. Их пятеро. Она бы справилась в принципе с этой швалью, но бить надо во-первых, наверняка, во-вторых, не убивая, и в-третьих - слишком сложная цель перед ней стоит. Поэтому она сразу достала пистолет.

  -- К стене! - железным (как ей казалось) голосом произнесла Ивик, - руки за голову!

   На самом деле голос ее звучал все-таки недостаточно убедительно. Ивик не умела командовать. Так и не смогла выработать нужный тон.

  -- Эй, девочка! - кажется, ближайший из бандитов разглядел, что на Ивик вовсе нет милицейской или еще какой-нибудь опасной для них формы, - утю-тю!

   Он потянулся к Ивик, тут же грохнул выстрел; пуля навылет прошила ногу. Заорав, гопник рухнул в снег, хватаясь за штанину.

  -- К стене! - снова приказала Ивик.

   (Тут самое главное - быть твердо уверенным, что тебя должны послушаться. У Ивик это долго не получалось. Этому ее специально учила Ашен).

  -- К стене! Или стреляю!

   Козлы послушались на этот раз. Ивик выстроила их носами к стене. Один из них, самый здоровый, зашевелился было. Ивик прицелилась и точно вогнала пулю в стену, рядом с его головой, так, что штукатурка хлестнула в лицо.

  -- В следующий раз стреляю на поражение! Стоять смирно!

   Она перевела дух.

  -- У кого кошелек, поднять левую руку!

   Одна рука осторожно поднялась.

  -- Брось кошелек назад, на дорогу!

   Бандит неловко завозился. Черный прямоугольник отлетел и бесшумно упал на снег. Ивик подумала. Ей всегда с трудом удавалось такое вот планирование действий. Наконец она сообразила.

  -- Ты! Да ты, у кого кошелек был! Повернуться ко мне! Поднять кошелек. В сумку все собрать! Быстро, шевелись! Молоко оставь, козел! - Ивик употребляла местные, более крепкие выражения, - Взять сумку и кошелек! Догнать женщину. Все отдать. Извиниться. Остальные стоят здесь, если рыпнешься - положу всех, а потом догоню тебя. Потом вернешься сюда. Пошел!

   Она краем глаза наблюдала за удалявшимся бандитом, продолжая держать остальных под прицелом (впрочем, дуло пистолета было направлено в ноги, Ивик не собиралась убивать). Юлия была уже в конце улицы. Брела, согнувшись - наверное, плакала. Ивик проследила за действиями бандита. Наконец тот медленно, загребая ногами, приблизился к ней.

  -- К стене!

   Она подержала гопников под прицелом еще минут десять. То время, которое нужно Юлии, чтобы дойти до дома. Предупредила их о колоссальной опасности дальнейшего преследования женщины. И не позволяя бандитам обернуться, исчезла в Медиане.

   Через три часа она снова сидела за компьютером - теперь уже в ботинках, а у клавиатуры стоял стакан теплого молока с медом. Все подопечные Ивик крепко спали. Спал даже Штопор, у себя дома под столом, не дойдя до кровати, а рядом поперек кухни спал басист. Ивик открыла на половину экрана свой собственный, выстраданный, вылизанный текст.

   Ее новая повесть называлась "Белая земля". Ивик надеялась, что из этого получится целый цикл повестей и рассказов. Ее глаза блестели. Она была сейчас красива, как бывает красив всякий напряженно работающий человек. Пальцы плясали по клавиатуре. Ивик была почти счастлива.

   "... нетающие снежинки. Шпиль башни ввинчивался в слепое тусклое небо. Идти упрямо, ища глазами этот шпиль, словно стрелку компаса, проваливаясь по колено..."

   Там, на Севере, на полуострове Шел-Таан, еще неисследованном, жила аборигенная цивилизация Нового Дейтроса. О ней ничего не знали. За снегами и морозами, несовместимыми с жизнью, лежал оазис тепла. До него почти невозможно добраться. Его нельзя увидеть с воздуха - атмосферная аномалия не позволяла над ним летать. До него не дойти через Медиану. Дойти до оазиса, до Белой Земли, можно только пешком и по Тверди. Полярный исследователь, герой Ивик, Мелт иль Ведар, однажды дошел - в одиночку. И теперь, уже неофициально, без экспедиции, пытался повторить этот путь. Чтобы увидеть Белую Землю, пойдешь на все. Чтобы понять ее тайну.

   "помнишь, как играли колокольцы, звенящий каскад в теплом, тягучем, как мед, летнем воздухе? Тебе улыбались все, кто шел навстречу. Просто потому, что тебе нужны были эти улыбки, потому что они это знали, а потом та девушка, помнишь, она подошла и обняла тебя. Помнишь, как рвали орехи, их ядрышки были сладковатыми, а древесный сок тек по пальцам, и пальцы делались липкими..."

   Мелт шел сквозь пургу, он уже видел башни Белой Земли - их может увидеть лишь тот, кто побывал там однажды. Его губы потрескались до крови, лицо было иссечено колючим снегом. Он не уходил в Медиану - знал, что уйдя, потеряет связь и никогда уже не увидит Белой Земли. Мелт шел из последних сил. У него были такие же глаза, светлые, странно блестящие, как у Кельма. Он вообще был похож на Кельма. Не сдавался до последнего. Невозможно сильный. Невозможно одинокий. Ивик любила Мелта.

   Когда она писала - никогда не вспоминала о Марке или детях. Здесь они были ни при чем. Не имели к этому никакого отношения. Их как бы не существовало. Здесь рядом с ней был только Кельм. Его лицо смотрело из угла экрана. На него Ивик взглядывала временами. Потом ловила себя на том, что буквально повторяет выражения из рассказов Кельма (она знала большую часть его рассказов почти наизусть). Начинала торопливо править. Бен уже заметил однажды, что ее торопливая писанина уж очень напоминает некий самобытный, известный в узких эстетских кругах, не раз отмеченный критиками стиль некоего Кельмина иль Таэра, может быть, она о нем слышала... Да, ответила Ивик, конечно. И не только слышала, но знает все его рассказы, все сто двадцать три, включая юношеские, а некоторые помнит наизусть.

   Бен оказался еще одним человеком, посвященным в тайну. Таких людей всего-то ничего. Но Бен далеко, Ивик не видела его много лет, и по сути, он знал о ней больше, чем кто бы то ни было.

   Безнадежность и тоска - вот что губит нас. Губит вернее безденежья, вернее холодного и огнестрельного оружия. Безнадежность и тоска, бессмысленность и лень. У Юлии было время. Немного, всего несколько часов - но почему хотя бы их не потратить на работу? Настоящую работу, а не унизительное выцарапывание денег из этого мира, денег на пропитание себе и сыну. Юлия лежала на диване. Она читала очередной покет в мягкой обложке, из детективной серии, и она ела. Ей не надо было есть поздно вечером - тридцать килограммов лишнего веса в ее сорок лет - не шутка. Но она вяло жевала бутерброд с маслом и сыром, а на столе лежала шоколадка. Ивик сжала руками виски.

   Не стоило возвращать кошелек? Но это еще больше вогнало бы ее в отчаяние. Она нашла бы еще одну идиотскую работу. Делала бы перевод. А потом лежала бы и ела, чтобы заглушить нестерпимую душевную боль. Боль не оттого, что одна, что никому не нужна, что некрасива, что нет денег, нет успеха, нет счастья - ко всему этому Юлия давно привыкла, это не болело, это было нормальным. Так не болит давно зажившая после ампутации культя. Боль - оттого, что там, внутри, еще было чему болеть. Оттого, что ей хотелось писать дальше, писать этот злосчастный роман, который, наверное, опять не напечатают, но который все равно хотелось писать. А нельзя, надо думать о Ваньке, о его уроках, о том, что ему нужно заплатить за секцию дзюдо, что надо внести деньги в какой-то фонд в школу.

   Скоро у нее перестанет болеть внутри.

   Она, наверное, привыкнет. С нее придется снять "поводок" - командование прикажет после очередного отчета.

   Ивик было нестерпимо жаль Юлию.

   Пора переключаться. Ивик снова посмотрела на Женю - та мечтательно улыбалась. На столе в кухне, где жила девушка, красовался огромный букет белых роз. Этот тип умеет пускать пыль в глаза... Все последние дни на лице Жени бродила вот такая страная, мечтательная улыбка. Девушка пила чай. Она тоже ела много, но отличалась астеническим сложением, и ничто ей не портило фигуру. Она хороша собой. Умна. Талантлива. Неужели она не достойна лучшей жизни... Ивик затошнило от отвращения к себе самой.