Изменить стиль страницы
  • Он должен знать, например, что слово «чувство» гораздо старше, чем слово «настроение», что «беда» более коренное и всенародное слово, чем, скажем, «катастрофа». Он должен уметь улавливать характерные речевые новообразования — и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу.

    Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии, но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно:

    …Сии птенцы гнезда Петрова —
    В пременах жребия земного,
    В трудах державства и войны
    Его товарищи, сыны…

    Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин пишет пародию на его оду:

    И се — летит предерзко судно
    И мещет громы обоюдно…
    Се Бейрон, Феба образец… и т. д.

    (курсив мой. — С. М.){2}

    Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом «се» Пушкин и сам пользуется в описании Полтавского боя:

    И се — равнину оглашая —
    Далече грянуло ура:
    Полки увидели Петра.

    Современное слово «вот» («И вот — равнину оглашая») прозвучало бы в этом случае куда слабее и прозаичнее.

    Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления, придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность.

    А иногда — или даже, пожалуй, чаще — поэту может как нельзя более пригодиться слово, выхваченное из живой разговорной речи.

    Так, в «Евгении Онегине» автору понадобилось самое простонародное, почти детское восклицание «у!».

    У! как теперь окружена
    Крещенским холодом она!..

    Каждое слово — старое и новое — должно знать в литературе свое место.

    Вводя в русские стихи английское слово «vulgar», написанное даже не русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках:

    Люблю я очень это слово,
    Но не могу перевести:
    Оно у нас покамест ново,
    И вряд ли быть ему в чести.
    Оно б годилось в эпиграмме…

    Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае «годятся» те или иные — старые и новые — слова и словесные слои, никогда не изменяло Пушкину.

    Это особенно отчетливо видно в его стихотворении «В часы забав иль праздной скуки…».

    Тема этих стихов — спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя русской речи — современный поэтический язык и древнее церковнославянское красноречие:

    В часы забав иль праздной скуки,
    Бывало, лире я моей
    Вверял изнеженные звуки
    Безумства, лени и страстей.
    Но и тогда струны лукавой
    Невольно звон я прерывал,
    Когда твой голос величавый
    Меня внезапно поражал.
    Я лил потоки слез нежданных,
    И ранам совести моей
    Твоих речей благоуханных
    Отраден чистый был елей.
    . . . . . . . . . . . .
    Твоим огнем душа палима
    Отвергла мрак земных сует,
    И внемлет арфе серафима
    В священном ужасе поэт.

    Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос — голос торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и звучит уже до конца стихотворения.

    Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы материально воплощают ее в слове.

    Человек нашел слова для всего, что обнаружено им во вселенной. Но этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами свойства и качества всего, что его окружает.

    Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки, искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность. Это и делает его драгоценным материалом для поэта.

    Какое же это необъятное и неисчерпаемое море — человеческая речь! И литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой прихотливой и вечно изменчивой стихией.

    Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих слов.

    «Чертог сиял», — говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной восточной царицы.

    …А все плащи да шпаги,
    Да лица, полные воинственной отваги, —

    всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие двенадцатого года.

    Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует его строение, его истоки, — силы поэта удесятеряются. Слова для него — не застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные реальностью и рождающие реальность. Его словарь — оркестр.

    И это мы видим не только на примере классиков — создателей нашего поэтического языка.

    Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте:

    …Шумным хлопом рукавичным,
    Топотней по целине
    Спозаранку день обычный
    Начинался на войне.
    Чуть вился дымок несмелый,
    Оживал костер с трудом,
    В закоптелый бак гремела
    Из ведра вода со льдом.
    Утомленные ночлегом,
    Шли бойцы из всех берлог
    Греться бегом, мыться снегом,
    Снегом жестким, как песок.

    Язык отражает глубокое знание жизни и природы, приобретенное человечеством. И не только специальный язык разных профессий — охотников, моряков, рыбаков, плотников, — но и общенародный словарь впитал в себя этот богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из тех областей знания, которые по-ученому называются агрономией, метеорологией, анатомией и т. д.