— Но ведь тайну открыли мне вы, дедушка, — сказал я.

— Пока лишь часть тайны. Ибо ларец найти нелегко.

— Он в Дерпте?

— Он в Дерпте. И ты не станешь его искать. Найти его невозможно. Обещай мне, что ты не станешь искать тот ларец.

— Обещаю, дедушка.

— Обещай, что не станешь придумывать для этого благих целей.

— Обещаю.

Так говорил со мною мой дед и говорил ещё долго. А потом он умер. Спустя год лишился я и отца, так и не узнав ничего больше о ларце.

Так что же? Искал я клад Рорбаха в Дерпте? Нет, не искал, я помнил предсмертный наказ деда. Но тем не менее время от времени со смутным беспокойством проходил я мимо домов, костёлов и башен и вдруг останавливался. Не тут ли? По ночам я терзался сомнением. Так ли я чист? Не потому ли беспечно живу, что надеюсь стать обладателем тевтонского золота?

Лежал я и думал. Июньская ночь светла за окном. Но вот лёгкий шорох под дверью. Кто это, кошка? На двери этого помещения нет запора. Но вот она приоткрывается, тихо отворяется дверь. Кто-то сейчас навестит меня. Привычное дело. Я осторожно беру пистолет, взвожу курок. Если пришли с добром, я не стану стрелять.

Чья-то фигура в дверях. Большой человек в белой рубахе. Я говорю спокойно, как можно спокойней:

— Любезный, надо стучать.

Фигура отвешивает поклон, и я узнаю Кривого Антса. Он закрывает дверь и произносит глухо:

— С вами хотят говорить.

— Странное время для разговора.

Я всё ещё держу пистолет наготове. Кому захотелось говорить со мной ночью?

— С вами хотят говорить, — повторяет Антс.

— Хозяин?

Антс отрицательно качает головой. Вдруг я получу известие от Анны? Сердце вздрагивает, я говорю:

— Готов послушать.

Антс делает жест рукой, и я понимаю, что надо куда-то идти. Что ж, к приключениям не привыкать. Я не боюсь, что меня заманят, судя по всему, здесь тайное дело, а тайны мне по душе.

Я накинул плащ и пошёл вслед за Антсом. Он молча показал, что ступать надо тихо. Мы выбрались из дома неизвестным мне ходом и оказались на улице. Тут шли некоторое время, кружили задворками и наконец оказались у двери ничем не примечательного дома.

Антс стукнул условно, и дверь неслышно отворилась.

Я оказался в комнате с низким потолком, на большом деревянном столе горела свеча. За ним, откачнувшись лицом в тень, сидел незнакомец. Антс подвинул мне табурет, я сел.

Незнакомец молчал.

— Кто-то хотел со мной говорить? — спросил я.

— С тобой говорят обездоленные, — звучным голосом произнёс незнакомец.

Я оглянулся. В комнате не было никого, кроме незнакомца и Антса, тот сидел на лавке у окна, положив на колени большие руки.

— Не ищи их взглядом, — сказал незнакомец, — они спят, многие вечным сном. За прочих скажу я.

— Что же вы хотите сказать мне от имени обездоленных? — спросил я. — И каких обездоленных вы имеете в виду?

— Меня зовут Март Медведь, — сказал он, — должно быть, ты слышал?

— Не имел чести, господин Март.

— Не называй меня господином, брат, — веско произнёс он и приблизил лицо к свече.

Я увидел шрам, пересекавший лоб, переносицу и всю щёку, шрам терялся в густой чёрной бороде. «Должно быть, это “человек со шрамом”, — подумал я, — тот самый, которого боятся саксонцы».

— Вы эстонец? — спросил я.

— Да, я эстонец, и те, за которых я говорю, тоже эстонцы.

— Чем я могу вам помочь? — спросил я, подозревая, что у меня станут просить денег.

— Мы доверяем тебе, брат, — сказал Март.

Я удивился.

— Мы знаем тебя с прошлого лета. Ты выручил Рейна Золотаря, защитил Хромого Юло и дал талер бедной Мари.

Я даже не помнил об этих мелочах, но было приятно, что кто-то остался мне благодарен. Теперь я хорошо разглядел Марта. Поистине он был огромен, настоящий медведь. Даже одежды для него не нашлось подходящей, зелёная куртка буквально лезла по швам.

— Но это не всё, что мы о тебе знаем, — сказал он.

— Вы говорите загадками, — заметил я неопределённо.

— Скажи мне, брат, много ты видел городов, разъезжая по свету?

— Немало.

— И есть среди них, должно быть, красивые.

— Красивых городов много, — согласился я.

— Но видел ли ты столь бедный и столь же разрушенный город, как наш? — спросил Март Медведь.

Я задумался.

— Видел ли ты столь разорённую страну и знаешь ли ты народ несчастней нашего? — Глаза его остро блеснули.

— На вашей земле слишком много воюют, — сказал я.

— Но кто воюет на нашей земле? Поляки, шведы, датчане, ливонцы, венеды. А кто погибает на нашей земле? Здесь скоро не останется ни одного эстонца. Скажи мне, ты был в городе прошлым летом?

— Да. В это же время.

— Ты видел дома вокруг городской стены? В этих домах жили эстонцы. Теперь там одни головешки. Моя мать и жена моя сгорели, и сгорел мой дом. А кто не сгорел, тот умрёт с голоду. А кто не умрёт с голоду, кто служит рыцарям, тот уже не эстонец, тот «можжевеловый немец».

Я покосился на Антса.

— Нет, он не «можжевеловый немец», — сказал Март. — Настанет время, он окажется с нами.

Чего же хотят от меня? Денег со мной совсем немного, и вряд ли они выручат толпы голодных и нищих. Но Март словно прочёл мои мысли.

— Мы не просим у тебя денег, брат, — сказал он. — Мы сами дадим тебе денег, и, если хочешь, дадим очень много. Но ты нам поможешь, брат.

— Чем же? — спросил я.

Март молчал. Молчал и я, колыхалось пламя сальной свечи, в глубине комнаты мне чудились какие-то тени.

— Тем же, чем ты помог им в Вендене, — наконец произнёс Март.

Итак, они знали, какое занятие досталось мне в Вендене. Передавая привет от отца Больцагеля с добавлением, что неделю назад видел его в Вендене, я в том не отклонился от истины, что совсем недавно действительно побывал в Вендене.

Этот замок, быть может, самый обширный из тех, что я видел в Европе. Один лондонский Тауэр мог поспорить с Венденом.

Венден не так величествен издали, как Мон-Сен-Мишель, и не так затейлив, как Кастильо де Коса, но крепок и внушителен, недаром его строили крестоносцы и целые двести лет он служил главной крепостью Тевтонского ордена. Правда, вот уже полтора века Венден принадлежит Речи Посполитой.

Я подъезжал к Вендену вечером, когда лучи низкого закатного солнца сделали замок шафранно-красным. Горели высокие черепичные крыши, теплился кирпич, и белые наконечники башен вонзались в синее небо.

Меня встретил шляхтич Галчински, мой старый знакомый по Сорбонне, где мы изучали архитектуру. По правде сказать, это был беспутный малый, и научился он в Париже немногому, хотя науку о пропорциях читал нам сам великий Делорм.

Галчински водил меня по замку, а я, по своему обыкновению, делал заметки и рисовал подробный план. Венден довольно путаное сооружение, века здесь нагромоздили многое. Цвингер, внешний выгон для скота, здесь довольно обширный, зато внутренние дворы тесны и слишком загромождены арками, обороняться здесь не слишком удобно, к тому же я не увидел сквозных галерей по главной стене. Зато как хороши залы в Миттельшлоссе, в них достаточно большие окна, а многогранные раструбы колонн делают белые потолки просто невесомыми.

Меня поместили в одной из комнат Хохшлосса, а наутро Галчински сообщил, что со мной желает беседовать нынешний хозяин замка герцог Собеский.

Этот расфранчённый человек, одетый на парижский манер в белый атласный костюм с золотой вышивкой, встретил меня с пилкой для ногтей — нововведением, которое я видел всего лишь однажды в каком-то салоне. Даже по голубым чулкам его вилась золотая канитель, а волосы он убрал подобно герцогу Лотарингскому, завязав один локон бантом.

Говорил он, конечно, по-французски, мечтательно устремляя глаза в окно, за которым и вправду открывался прекрасный вид с лесом и полем.

— Милейший, — проворковал он в нос, — я слышал, вы обладаете большими познаниями в градостроительстве…