Изменить стиль страницы

О Пеньковском же Карл Рейхман, напротив, отозвался с похвалой: «Осип Матвеевич человек порядочьный и ведёт во <в>сём порядок и он благонадёжен то я ему опять предоставил управлением» (XV, 163).

Двоевластие в Болдине продолжилось. До конца лета соперники без устали докладывали Александру Пушкину о своих достижениях и лаялись друг на друга; просили о «милостях» и надували губы[225]. «Я нанялся не капитал наживать, — доказывал И. М. Пеньковский, — а единственно дабы оправдать тех особ которые меня рекомендовали к Сергею Львовичу и вместе заслужить у Сергея Львовича и у Вас о себе хорошее мнение; без чего бедному человеку в нонишних временах мудрено прожить» (XV, 159). «Мы всё молим Бога, — гнул свою линию тёртый Михайла Калашников, — чтобы продлил ваши лета во всяком благополучии и здоровьи…» (XV, 165). Поэт пробегал такие излияния — и ничего не предпринимал, вспоминал былое, колебался, никак не мог выбрать меньшее из зол.

Для Пушкина 1834 год тоже был печальным. На старости лет он угодил в камер-юнкеры и воспринял пожалование как дурную шутку. Жена его выкинула; письма перлюстрировались полицией; в отставку подать не удалось; с царём поэт «чуть было не побранился» (XV, 178); долги устрашающе выросли, денег же ниоткуда не предвиделось. Выводили Александра Пушкина из себя, лишали остатних сил и неурядицы с нижегородским имением. «Из деревни имею я вести неутешительные. Посланный мною новый управитель нашёл всё в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру», — признавался он Natalie (XV, 170). А Прасковье Александровне Осиповой поэт исповедовался по-французски: «Вы не можете себе представить, до чего управление этим имением мне в тягость» (XV, 179, 330).

С подобными настроениями «титулярный советник в звании камер-юнкера» (XV, 210) Александр Пушкин, испросив дозволение на трёхмесячный отпуск «по домашним обстоятельствам», отправился в середине августа 1834 года из Петербурга в Калужскую губернию — в Полотняный Завод, где тогда пребывала Наталья Николаевна с детьми. В гончаровском имении он находился до 6 сентября[226]. По всей видимости, там, в Полотняном Заводе, накануне отъезда, поэт и получил письмо И. М. Пеньковского от 21 августа[227].

Первая половина послания управляющего была посвящена финансовым и хозяйственным проблемам. «Я по сие время тружусь с истинным к Вам, милостивый государь Александр Сергеевич! усердьем ни в чём не упуская пользы Вашей» — так завершил экономическое обозрение Иосиф Матвеевич. И обратился к насущному вопросу о двоевластии:

«При сём принуждён Вас просить естли угодно будет принять во уважение мою прозьбу о решение моей участи. Михаил Иванов хотя живёт со мной по наружности дружно по совету его сына Василья который в письме[228] пишет дабы со мной жить дружески и в том же письме пословицу, худой мир лучше доброй ссоры, и так Михай<ла> Ивано<в> придерживается этой пословицы, ходит по своим любовницам и твердит что скоро меня выживет и грозит строгим наказанием некоторых крестьян за их дерзость, как они смели на него говорить правду Рейхману о недоимке и беспорядках его правления.

Мною заведён порядок и ровна справедливость над всеми крестьянами мало по малу растроивается сплетнями Михаи<ла> Иванова и мстительными угрозами. Нониче дочего уже доходит, мною отданные приказания старостам по хозяйственной части запрещает им исполнять, что это всё будет иначей как приедет Александр Сергеевич! Старосты ходят как сонные не знают кого слушать, крестьянам нестарательным этого только и нужно — мудрённо очень управлять при этаких растройствах».

Далее И. М. Пеньковский привёл другие примеры происков Михайлы Калашникова и наконец перешёл к самому важному; вот ключевые строки его письма:

«…Признаюсь Александр Сергеевичу что очень мудрено в одном имении двум управлять. Всепокорнейше прошу Вашего решения, прикажите из нас кому одному в селе Болдине управлять естли же оба в разсуждению Вашем окажемся неспособными, то не медлите прислать нового управляющего. <…> Обо всём буду ожидать Вашего решения, трудясь с истиною преданностью…»

(XV, 186–188).

Доведённый до крайности управитель в учтивой форме потребовал от Пушкина более «не медлить» и покончить с двоевластием в имении. Дворянин ждал от дворянина решительных шагов и заранее принимал любой исход.

6 сентября поэт, его семья и belles-sœurs[229] на четырёх тройках двинулись из Полотняного Завода в Москву. Тут камер-юнкер расстался с роднёй и 9-го (или 10-го) числа поехал «по губернским трактам» (XV, 191) в Болдино.

В дороге он, вероятно, уже знал, как поступит.

Одолев полтысячи с лишком вёрст, Александр Пушкин прибыл в имение 13 сентября 1834 года, поутру, — и был встречен первым снегом.

В господском доме шла переделка, и поэт поселился в вотчинной конторе. Там он скрепя сердце и общался с наместниками, каждый из которых бахвалился своим превосходством. Скучавший Пушкин с видом знатока внимал перебивающим друг дружку полемистам, искоса поглядывал в подсунутые бумаги, произносил глубокомысленные сентенции. «Управители меня морочили, — записал он позднее в дневник, — а я перед ними шарлатанил, и, кажется, неудачно…» (XII, 332). В конторе же барин принял и депутацию болдинских крестьян: те подали «милостивому государю батюшке» новую жалобу на Михаилу Калашникова и его присных — «фафористов»[230]. «Сей час у меня были мужики, с челобитьем, — сообщил Александр Пушкин жене 15 сентября, — и с ними принуждён я был хитрить — но эти наверное меня перехитрят…» (XV, 192).

Пушкину, конечно, сообщили, что у Ольги месяцем ранее умер ребёнок, и, видимо, поэт при встрече выразил Ключарёвой сочувствие. Сходил он и на заснеженное болдинское кладбище, «ночлег усопших поселян» (III, 947), где за год вокруг могилы сына появилось множество свежевыструганных крестов.

Стою печален на кладбище.
Гляжу кругом — обнажено
Святое смерти пепелище
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит,
По ней рабочая телега
                   изредка стучит.
Одна равнина справа, слева.
Ни речки, ни холма, ни древа.
Кой-где чуть видятся кусты.
Немые камни и могилы
И деревянные кресты
Однообразны и унылы
(III, 333).

В черновике этого грустного наброска (датируемого предположительно второй половиной сентября 1834 года[231]) есть строки, понуждающие нас припомнить минувшие михайловские дни:

Ни деревца, ни ручейка…
Ни хоть берёзы где бы дева
Могла…
(III, 948).

Но продолжения у стиха не было — как не было уже и само́й девы, которая когда-то пряла и беспечно пела в избушке. Она перестала существовать осенью 1830 года, и «эпизод креп<остной> любви» (VIII, 975)[232] нынче выглядел почти баснословным.

вернуться

225

После визита в имение Карла Рейхмана И. М. Пеньковский даже вернул Пушкиным данную ему ранее (в сентябре 1833 года) доверенность, однако с трудами не покончил.

вернуться

226

Тархова-4. С. 225, 229.

вернуться

227

Послание было направлено в Северную столицу. «Не знаю получите ль моё донесение в Петербурге, — обмолвился И. М. Пеньковский. — Я слышел от г-на Безобразова что Вы изволите проживать в Москве» (XV, 187).

вернуться

228

Допускаем, что и эта эпистола Василия Калашникова писалась по указанию Александра Пушкина. Поэту, кстати, не была чужда приведённая Василием пословица (VIII, 303).

вернуться

229

Свояченицы (фр.).

вернуться

230

В этой челобитной было, среди прочего, сказано, что «при оном управляющем Осифом Матвеивам ни один крестьянин жалобу не имеет <…> на счот судов остаёмся давольны не как прежде в вышеписанном безпорядке во всём справедливо» (XV, 190). Можно предположить, что И. М. Пеньковский инициировал данную акцию. По крайней мере, две фразы из петиции болдинских крестьян практически совпадают с фразами из письма Иосифа Матвеевича Александру Пушкину от 21 августа 1834 года.

вернуться

231

Там же. С. 237.

вернуться

232

Эти слова появились в плане пушкинского романа «Русский Пелам», возможно, как раз в 1834 году. Примерно тогда же (или всё-таки раньше?) было написано и стихотворение «Яныш королевич» из цикла «Песни западных славян», которое по-иному развивало сюжет «Русалки». Так как в произведениях Пушкина иногда «время расчислено по календарю» (VI, 193), стоит отметить: королевич любил молодую красавицу Елицу «два красные лета», а потом оставил; они снова встретились, когда прошло «три года и боле»:

Как увидел он свою Елицу,
Разгорелись снова в нём желанья…
(III, 360–362).

«Дальнейшим содержанием песни, — предположил В. Ф. Ходасевич, — явилась бы, в той или иной форме, возобновившаяся любовь королевича к „прежней любе“»[Ходасевич. С. 148.]. Источник этой песни (якобы переведённой не полностью) не установлен; бытует мнение, что она сочинена самим Пушкиным.