С тех пор, как мы вошли в бухту, индейцы окружили корабль и переговаривались друг с другом весело и возбужденно, как будто выражая радость. Едва кто-либо из них появлялся, как сразу начинал болтать без умолку, да при этом еще скалил зубы — дружелюбно, но ничуть не лучше, чем Смерть у Мильтона[456]. Это, равно как и их тощее сложение, безобразие и черная раскраска, делало их совершенно похожими на обезьян. Мне было бы от души жаль, если бы господин Руссо и его поверхностные последователи сочли сии слова за подтверждение своей орангутанговой системы; напротив, по мне, достоин сожаления человек, способный так забыть самого себя, свой разум и снизойти чуть ли не до павиана[457].

Когда стемнело, индейцы вернулись на берег и разожгли там множество костров, вокруг которых продолжали громко переговариваться. Казалось, будто они не могут насытиться разговорами, ибо поздно вечером опять подошли к кораблю на своих каноэ с горящими факелами, дабы вновь побеседовать с нами. Что ж, с их стороны не было недостатка ни в словах, ни в желании — но тем хуже, однако, обстояло дело с нашей способностью ответить. Вечер был славный, безветренный, луна иногда выглядывала из облаков. Убедившись, что мы не столь разговорчивы, как они, островитяне стали предлагать нам на продажу свои стрелы и прочие мелочи; однако капитан, дабы избавиться от них, строго приказал не покупать ничего.

Для нас был необычным и новым вид индейцев, бодрствующих столь поздно ночью, да еще на воде. Некоторые из нас высказали мнение, что они просто хотели разведать, начеку ли мы, хотя до сих пор их поведение не давало повода для таких подозрений. Убедившись наконец, что мы расположены к торговле не больше, чем к разговорам, они в полночь вернулись на берег — однако вовсе не для того, чтобы спать. Всю ночь мы слышали, как они там пели, били в барабаны, а иногда и танцевали, что доказывает их природную склонность к веселью и удовольствиям.

И на другое утро нам также не было от них покоя. Уже на рассвете они приплыли на своих каноэ, стали звать нас, громко повторяя слово гомарр. Четверо или пятеро из них отважились без всякого оружия подняться на палубу. Они ходили по всему кораблю смело и беззаботно, даже вскарабкались с необычайной ловкостью по снастям на мачты до самой верхней марсовой корзины. Когда они спустились, капитан провел их в свою каюту и подарил медали, ленты, гвозди и куски красной ткани. Здесь они показали себя самыми смышлеными и толковыми людьми, каких мы до сих пор встречали в Южном море. Они так быстро и правильно схватывали наши знаки и жесты, как будто общались с нами бог весть с каких пор, и за несколько минут научили нас множеству слов своего языка.

Как мы и поняли с самого начала, он совершенно отличался от языка, распространенного, хотя и в виде разных диалектов, на островах Общества, Маркизских, Дружбы [Тонга], на низких островах [Туамоту], острове Пасха и в Новой Зеландии. Самым необычным в нем было бурлящее произношение звукосочетания бррр; звук этот производился губами. Так, одного из наших знакомцев звали Мамбррум, другого — Бономбрруаи. Желая выразить свое изумление, они издавали шипящий звук — примерно так шипят гуси, если их раздразнить.

Им хотелось заполучить все, что ни попадалось им на глаза, однако, получив отказ, они не огорчались. Особенно понравилось им маленькое зеркальце, которое мы им подарили. С огромным удовольствием они разглядывали в нем себя, показывая таким образом, что при всем своем безобразии они, возможно, нравились себе ничуть не меньше, чем более красивые обитатели Таити и островов Общества. В мочках ушей и в ноздрях у них были отверстия, куда они в качестве украшения втыкали тонкие палочки или даже по две палочки белого селенита или алебастра, связанных в форме тупого угла. Это украшение изображено на гравюре. На руках выше локтей они носят плетеные браслеты, усеянные белыми и черными ракушками. Их повязывают уже в детстве, и так крепко, что потом их уже нельзя снять через локти. Кожа у них мягкая, гладкая, темно-коричневого цвета, а лица с помощью черной краски делаются еще темнее. Волосы курчавые, шерстистые, но на ощупь не мягкие, борода густая, курчавая, но не шерстистая; татуировки на теле не было, да из-за черного цвета кожи ее на расстоянии и нельзя было бы заметить. Господин Ходжс воспользовался возможностью сделать несколько портретов этих людей; некоторые из них были выгравированы на меди для книги о плавании капитана Кука. Самое характерное в чертах лица схвачено там верно, жаль только, что художнику показалось необходимым набросить им на плечи драпировку, тогда как этим людям вообще незнакома какая-либо одежда. Их легко удалось уговорить посидеть спокойно, пока господин Ходжс87 их рисовал; казалось, они поняли, для чего это делается.

Беседа была в полном разгаре, и добрые люди, судя по всему, казались весьма довольными, когда в каюту вошел первый лейтенант и рассказал, что один из индейцев требовал допустить его на корабль. Ему отказали, потому что здесь и так было полным-полно народу. Тогда индеец нацелился из лука в матроса, который, находясь в шлюпке, оттолкнул его каноэ. Поняли ли находившиеся в каюте островитяне по выражению лица лейтенанта и по нашим лицам содержание его слов, или слуха их достигли голоса их товарищей возле корабля — сказать не берусь. Как бы там ни было, лейтенант еще не кончил рассказ, как один из индейцев уже выпрыгнул через открытое окно каюты в воду и поплыл к своему рассерженному земляку, чтобы его успокоить. Тем временем капитан вышел с заряженным мушкетом на палубу и наставил его на индейца, который, к неудовольствию своих земляков, все еще продолжал целиться в матроса. Увидев такое дело, этот малый нацелил свою стрелу в капитана. Тогда индейцы, находившиеся вокруг корабля, кликнули тех, что были в каюте, и, как мы ни старались их успокоить, они тоже один за другим попрыгали из окна, боясь, как бы строптивость земляка не обошлась им дорого.

Мы услыхали выстрел и поспешили на палубу. Капитан выпустил в парня заряд дроби, и несколько дробинок попали в него. Тот, однако, не испугался. Он совершенно хладнокровно отложил стрелу с деревянным наконечником и стал искать другую, должно быть отравленную. Едва он опять прицелился этой стрелой, как третий лейтенант выстрелил дробью ему в лицо, после чего тот потерял всякую охоту задираться дальше и поскорее поплыл к берегу. Зато вместо него выстрелил индеец, находившийся с другой стороны корабля, и его стрела воткнулась в среднюю мачту. В него послали пулю, но, к счастью, не попали. Тут все каноэ одно за другим поспешили к берегу, а индейцы, еще остававшиеся на борту, попрыгали, спасаясь, в море. Особенно испугался выстрелов индеец, который находился на марсе и не знал причины переполоха: с неописуемым проворством он прыгнул с мачты в море.

Чтобы нагнать побольше страху и показать свое могущество, мы выстрелили еще из пушки в сторону берега, по деревьям. Тут они побежали совсем уже без оглядки. Те, кто был ближе всего к нам, от страха попрыгали из каноэ в море и в величайшем замешательстве поплыли к берегу. Как только они до него добрались, с разных сторон послышался барабанный бой. Было видно, как бедолаги бегают туда-сюда, собираются группами в зарослях, очевидно совещаясь, что им предпринять в столь критических обстоятельствах. Мы же тем временем спокойно сели позавтракать.

В 9 часов опять показалось несколько каноэ, они сновали возле корабля; однако индейцы казались робкими и встревоженными. Мы помахали им веткой Dracaena terminalis, которую они накануне сами передали нам в знак мира. Увидев ее, они тотчас опустили свои руки в море, а затем возложили их на головы и приблизились, чтобы взять подарки, которые капитан спустил им с борта, и с ними вернулись на берег. Мы на двух шлюпках последовали за ними: капитан, мой отец, доктор Спаррман, я и еще несколько человек, а также отряд морских пехотинцев.