— У тебя что, расследование? — спросила Элен.

Час занятий йогой в полутемной комнате превратил ее в спокойного и уверенного в себе хищника, замершего в неподвижности, но полностью сконцентрированного, обостренно воспринимающего мир всеми органами чувств. Пикассо знал, что в такие минуты она мнит себя буддой, застывшим в тысячелетнем лесу, хотя на самом деле была хрупкой женщиной не прочнее севрского фарфора.

— Да нет. Но с Куаньяром я договорился.

Элен панически боялась вероятности переезда. Когда пришлось покинуть Монпелье и Ла-Рошель, она уезжала с тоской в душе. Они собирались в дорогу едва ли не крадучись, как какие-нибудь жулики, а все почему? Потому что Пикассо, не выносивший начальства, испортил отношения на работе, где к нему начали придираться по пустякам. Она жутко злилась на него, считая, что ему не хватает серьезности. Ее раздражала его манера вечно во всем сомневаться. Ведь она доверила ему свое драгоценное существование! Наполнив легкие заемной безмятежностью, она посмотрела Пикассо прямо в глаза. Элен не питала иллюзий на свой счет. Заурядная, мелочная, скупая баба, она тщательно прятала от окружающих эти свои качества, дабы остаться на плаву и не дать себе скатиться в базарную вульгарность.

— А ты на похороны не собираешься? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой, встала и закурила третью за день сигарету (она вела им строгий подсчет).

— Нет. Я оставила Алисе сообщение. Сказала, что мы о ней думаем.

Пикассо торопливо покидал в сумку кое-что из одежды. Элен сидела в гостиной и старательно делала вид, что его не замечает. Своим отъездом он нанес ей смертельную рану. Запах жаркого, означавший, что ее ждет самый обыкновенный вечер, наполнил ее чувством стыда. Мужчина, только что закрывший за собой дверь, вызывал в ней такую головокружительную ненависть, что ей пришлось прислониться к стене. Ей стоило неимоверного усилия задавить вопль ярости, поднимающийся от самых печенок и рвущийся из глотки наружу.

Она вернулась на ковер, где занималась йогой, и стала размышлять о ближайшем будущем. В эти несколько минут, проведенных в тишине спальни, жизнь Элен пошатнулась. Человек — поразительное существо. Он способен в единый миг переменить взгляд на собственное существование, изобрести себе новое, а потом месяцы и годы темнить и играть в прятки с самим собой, и все это — без тени сомнения.

Алиса проснулась поздно. Спустившись на кухню, застала мальчишек в теннисной форме, завтракавших в компании с отцом. Спиной к ним стояла домработница мадам Гролье, чистившая раковину.

— Всем доброе утро! — поздоровалась Алиса. Она намеренно вышла босиком и в пижаме — все той же, недельной свежести. — А что, Клотильда еще не вставала?

— Шутишь? — отозвался Виктор. — Она уже на рынок успела смотаться и к мяснику. Сейчас носится от банка к конторе, раздает ценные указания.

«Он говорит о матери как о супруге», — мелькнуло у Алисы.

— Может, помочь нужно? — тихонько предложила она.

Домработница покинула кухню, за ней потянулись мальчики, оставляя после себя сложные ароматы какого-то новомодного мыла. Алиса оказалась один на один с Пьером. В ее личной табели о рангах неловких положений данная ситуация занимала третье или четвертое место.

Они очень серьезно обсудили проблему отопления, которое для Фиги и Анри придется включить на полную мощь, потом коснулись Венсана.

Он пристально смотрел на нее, чтобы она не догадалась, что он ее изучает. Алиса рассказала о последних поездках мужа. Этот урок она знала наизусть, он не раз выручал ее, когда требовалось заполнить паузу в разговоре, — так под обстрелом человек старается спрятаться хоть за что-нибудь. Зять с той же целью использовал работу Клотильды. Алисе очень нравился Пьер, которого она про себя именовала «Пьером Великолепным». Его глубокий голос и запах светлого табака запросто могли бы вскружить ей голову, если бы между ними не стояла Клотильда — могучая северная богиня, строго грозящая пальцем: смотрите у меня! Алиса с Пьером были соавторами двухтомного труда под названием «Поучительная история Клотильды Эштремуш-Кантор». Том первый — «Юность» — сочинила Алиса, том второй — «Зрелость» — Пьер. Клотильда принадлежала Пьеру точно так же, как прежде принадлежала Алисе. Это породило между ними тесную связь, лишенную всякой ревности: так дружат двое мужчин, имевших одну и ту же любовницу.

— Она сегодня утром звонила Франсуа, — заговорил Пьер. — По-моему, он так боится тети Фиги, что предпочитает встречаться с ней исключительно при свидетелях.

Алиса с теплотой подумала о сестре. Та взяла на себя тяжкий труд телефонного разговора с отцом, которого всей душой ненавидела.

— Не очень-то от меня много пользы… — сказала Алиса, чтобы не молчать.

Пьер передал ей кофейник и потянулся всем упакованным в официальный костюм телом — крупным загорелым телом португальца, предки которого покоились в безводной земле Алентежу. Пьер-Педро Эштремуш, единственный сын немногословного плотника и его печальной жены, попался в руки Клотильде на юридическом факультете. Он воспринял ее как Богоматерь Фатимскую и бросил к ее ногам свою будущность. У них было много общего: детство, о котором хочется как можно скорее забыть; грядущее, которое следовало создать с нуля; месть, на свершение которой они потратили десять лет, чтобы до конца своих дней наслаждаться ее плодами. Если Алиса, ради забвения прошлого, выбрала зыбкий мир красоты, то ее сестра предпочла каменную респектабельность. Педро для своей провинциальной клиентуры сделался Пьером. Он купил «О-Кло» — небольшую усадьбу с двумя садами, вызывающе отгородившуюся толстой стеной от остального поселка, раскинувшегося на берегу Луары. Уважение к нотаблям въелось его жителям в плоть и кровь. Они отлично помнили сестер Кантор и их пьянчугу-мать. «Намучились с ней девчонки», — говорили здесь. Поминали и папашу — его нестриженую гриву, его «поганого лабрадора» и его привычку ошиваться в бистро возле рынка, куда он ходил покупать сигареты и накачиваться пивом. Сегодня, двадцать пять лет спустя, Клотильда железной рукой управляла агентством недвижимости, гоняла в «альфа-ромео» с важностью городского советника, раскланивалась с каждым встречным-поперечным и про каждого знала всю его подноготную — не зря же ее муж владел нотариальной конторой.

«Вдвоем с ним мы их всех держим за яйца, — хвасталась Клотильда сестре. — Пьер занимается их гнусными наследственными делишками, а я продаю их дома — если мой муж не продал их раньше.

Что скажешь?» Алиса, слишком погруженная в настоящее, испуганно вздрагивала: ее приводила в ужас одна мысль о том, чтобы вновь ворошить лежалую пыль, на которую она и дыхнуть лишний раз боялась.

В Пьере не было той озлобленности, что пожирала Клотильду. Его детство, хоть и невеселое, все же не знало настоящей жестокости. Он мечтал о семье, и родной дом каждый день без исключения дарил ему ощущение безграничного счастья. Именно это чувство посетило его нынешним утром, когда он, потягиваясь на залитой зимним солнцем кухне, смотрел на свою свояченицу — тихоню Алису, которая лопала так, будто ее три дня не кормили, будто у нее никто из родных не умирал. Безразличие сестер к событию, все последствия которого он слишком хорошо представлял себе благодаря профессии, и пугало и восхищало его. Безразличие со стороны родственников встречалось редко — даже если умирали престарелые родители. Одни скорбели, другие испытывали облегчение, но все чувствовали мандраж сродни легкому ужасу воздушного гимнаста, впервые исполняющего трюк без страховки. «Понимаете, мэтр, — однажды призналась ему клиентка, — они и меня утащили с собой в могилу. Они не все мне рассказали и унесли с собой воспоминания, которые мне бы пригодились. Не очень-то они были щедрые люди, мои родители…» Несколько месяцев спустя он узнал, что эта клиентка покончила с собой. В день своего пятидесятилетия. Что касается Алисы и Клотильды, то они не слишком цеплялись за детские воспоминания. «Скорее уж они за нас цепляются! — шутливо объясняла Клотильда детям. — Когда мы были маленькими, — втолковывала она сыновьям, — ваш дедушка выдавал себя за Джорджа Харрисона, а бабушка — за Терезу Дескейру». Она научилась говорить об этом с юмором, отказавшись от пафоса в пользу комизма, но никогда не шельмовала с правдой, потому что ненавидела любые тайны. «В детстве, — делилась она с Пьером, — мы с Алисой постоянно перерывали весь дом. Что мы искали — понятия не имею. Но, стоило нам остаться одним, мы начинали шебуршиться, как две обкурившиеся мышки. Всюду нам чудились секреты».