— Ты уж доказал, как умеешь по-человечески. И почему все мужики одинаковые? Всем только одно требуется.

Ещё три дня назад Шпунтов нашёл бы что ответить. Он-то, напротив, считал, что женщины все одинаковые. Все они куклы с убогим умишком, и надо только понимать, как и за какую верёвочку их дёргать, чтобы они плясали под твою музыку. Шпунтов с удовольствием развил бы эту мысль на наглядных примерах, но теперь приходилось сдерживаться… Всё же он уговорил её встретиться, дав клятву, что ничего лишнего себе не позволит. Это было забавно, но Шпунтов не смеялся, он чувствовал себя идиотом.

Они сходили в кино, потом ещё раз и ещё, а однажды в воскресенье забрели на какую-то выставку, где Шпунтов чуть не околел от скуки. Между ними установились удивительные отношения. Вильямина, не жалея сил, его наставляла, учила уму-разуму, а он, мрачный, поддакивал, но втайне ждал своего часа. Она вела себя с ним, как с трудным подростком, которого ей отдали на перевоспитание. В конце концов он стал получать от её нотаций какое-то противоестественное удовольствие. Ей уже ничего не стоило, если они заходили куда-нибудь перекусить, проверить, чистые ли у него руки, спросить, когда он мыл их в последний раз. Или попенять на то, что у него нет проездного билета и приходится в толчее рыскать по карманам в поисках пятака. Громко, на весь автобус внушала ему, что экономить на проездном билете могут только мужчины из-за своей жадности и умственной недоразвитости. Будучи в хорошем настроении, как-то пообещала познакомить его со своей подругой, которая обладала, по её словам, отменными достоинствами и могла бы стать Шпунтову хорошей женой. Однако с сомнением оглядев его с ног до головы, заметила, что, пожалуй, знакомить его с подругой пока рановато.

Оставаясь один, Шпунтов желчно клял себя. Душа его жаждала возмездия. Но он чувствовал, вторая неудачная попытка превратится в окончательное его поражение. Когда он в телефонной трубке слышал её глуховатый, низкий голос, по спине пробегал озноб, как от соприкосновения с электрическим проводом. По ночам его мучили кошмары, чего раньше с ним не случалось, и самый ужасный был такой. Он идёт по цеху, почему-то в кальсонах и в женском халате, и слышит оглушительное ржание. Лиц не видит, но все тычут в него пальцами и ревут: «Шпунтов, Шпунтов!» Он мечется, пытается забиться в угол, уползти под станок, но всюду нарывается на это зловещее, выворачивающее печень: «Шпунтов, Шпунтов!» Ноги его слабеют, подкашиваются, сердце обмирает.

Он обрадовался, когда Вильямина позвала его ехать вместе к Пашуте. Какой-никакой, это был выход. От Вилькиной затеи за версту отдавало истерикой, но Шпунтова это уже не трогало. Она позвонила ему на работу, вызвала к проходной и долго, возбуждённо размахивала перед его носом Пашутиным письмом, хотя он сразу, как только уловил суть дела, согласился ехать. Ничто его в Москве не удерживало. Вдобавок у него оставалась неделя отгулов за прошлый год.

Вильямина заявила трагически:

— Вот теперь мы узнаем, какой ты Паше друг. Друзья познаются в беде.

— Какая же у него беда? — уныло спросил Шпунтов, оглянувшись на стены родного завода.

— Самая вопиющая. Не дай бог с тобой такая приключится… Захомутала его какая-то штучка, ядом напоила.

— Как захомутала? Женила, что ли?

— Несмышлёный ты ещё, Владик. Видно, не нарывался. Знаешь, такая молоденькая ведьмочка что делает с мужиком? Она его перво-наперво разума лишает. Ласками да ублажением так выкручивает, он всё уже через её указку видит. Она из него, ведьмочка, любую фигуру, как из воска, выдавливает, а он только поёживается.

Шпунтов поразился чудовищной правде, которую от неё услышал. Именно тому, что, оказывается, женщины разума лишают. Дана им такая власть. Прежде он посмеивался над мужиками, которые под жениным каблуком, как суслики, попискивают да ещё этим вроде гордятся, вообще таких не признавал за людей, теперь бы поостерёгся осуждать.

— Ты что же, знаешь её, про кого говоришь?

— Чего ж не знать, сама такая была. Пока Пашу не встретила. Он меня укротил. А её, видно, не смог… На каждую бочку есть своя затычка. Это уж как водится.

В её очарованных глазах плескалось море тоски, и Шпунтов в нём чуть не утонул, так её вдруг жалко стало. Строит из себя всеведущую, пыжится из последних сил, а кто она, в сущности, есть — бездомная собачонка? И кто её такой сделал? Павел Кирша. И за кем она тянется? За Павлом Киршей. Всё это было знакомо Шпунтову, покорителю сердец, но никогда он не переживал женскую уязвлённость, выставленную напоказ, точно товар в витрине, как собственную обиду и боль. Впервые осознал, что ещё непонятно, кто за кем охотится: он за Вилькой, она ли за Павлом, или кто-то третий, неведомый очевидец и насмешник, производит над их троицей мудрёный загадочный опыт.

— Пойду оформляться, — сказал он. — Завтра можем и ехать. Спасём Киршу от ведьмочки.

Ещё горше стало бы Шпунтову, знай он хоть отчасти Вилькину прежнюю жизнь. Отгуляла она на белом свете тридцать четыре года, а счастья видела с гулькин нос. Только и радости было, что замужество за Гриней Толкуновым, совершенно никчёмным человеком. Правда, лишь впоследствии выяснилось, какой он человек, а з ту пору, когда она за него выходила, представлялся он ей чуть ли не богом. Работала Вильямина официанткой во второсортном кафетерии, а он служил метрдотелем в одном из самых шикарных московских ресторанов. Для халдея это пик карьеры. Ох, как хорош он был в форменном сюртучке, высокий, подтянутый, корректный. Улыбка как у голливудской звезды. Глаза лазурные, неотразимые. Весь — обаяние, и напор. Каждое слово на вес золота. И образованный. Стихи на память читал, под Высоцкого пел так, что мурашки по коже. По-английски шпарил без запинки — положение обязывало.

Познакомились они на совещании передовиков сферы обслуживания. Но что она против него — мелкая пташка супротив орла. Не моги всерьёз мечтать! У него таких под рукой, как у хорошего рыбака поплавков. Выбирай любую. Когда он первый раз её к себе домой привёл — обалдела: прямо дом-музей. От книг на полках до видеомагнитофона. Она к тому времени уже не бедовала, какие-то крохи имела со своего кафе, но куда ей до него? Тогда торговый народец не шебуршили, как нынче, в хвост и в гриву, а люди, сподобившиеся этой розничной и оптовой благодати, жили на широкую ногу открыто. Избранниками судьбы себя чувствовали. На всех остальных, на эту шушеру с зарплатой, смотрели как на скопище недоумков. Гриня Толкунов, имевший за плечами три курса ин-яза, быстренько начал Вильямину приобщать к философии для избранных.

— Самое главное в жизни, запомни, девочка, уровень обитания. На какой уровень человек поднялся, того он и стоит. Чтобы занять в обществе подобающее место, одного ума мало, нужны качества.

Вильямина каждой жилочкой впитывала слова любимого. Дух захватывало его слушать. Современное общество, поучал он, устроено так, что только обладание деньгами, крупными деньгами, даёт индивидууму возможность подняться над серой массой. Свобода есть способность к волевому диктату, как полагал он, Гриня Толкунов, и некоторые другие, умеющие мыслить самостоятельно, без оглядок на омертвевшие нравственные постулаты.

Слушая своего кумира, бедная Вилька впадала в горячечное состояние, которое даже трудно было назвать любовью. Красноречивый метрдотель действовал на неё, как сильный наркотик. Его щедрость, его дерзкая любезность, его пылкие руки, безрассудный взгляд прелестных глаз, его презрительно-аристократические манеры — всё погружало её в сладостный трепет, лишало собственной воли. Она так и не смогла понять, почему он женился на ней, обыкновенной бабе, а не держал при себе, коли уж случился такой каприз, в качестве служанки, рабы, комнатной собачонки.

И чем всё обернулось? Когда торговых людишек взялись шерстить, когда оказалось, что лихое избранничество легко укладывается в статьи уголовного кодекса, Гриня Толкунов, её судьба и проклятие, малодушно задёргался и заметался, как обыкновенный мелкий пакостник, которому прищемили хвост. К тому времени Вильямина, давно переведённая им в ресторан, взирала на мужа уже не прежними, замутнёнными обожанием глазами, в её взгляде всё чаще появлялось недоумение. И это понятно. Неподражаем был Гриня в блеске своего ресторанного могущества, когда восседал за столом в углу зала — благодушный, сосредоточенный, всевидящий, похожий на капитана океанского теплохода. Но совсем иным предстал в семейном быту — вздорным, крикливым, большей частью нетрезвым. Одно дело — философия, другое — жизнь. В своих рассуждениях Гриня выглядел сверхчеловеком, а в обиходе оказался кухонным узурпатором, чванливым и мелочным. Вдобавок скорым на оплеухи и ревнивым.