Ее губы не шевельнулись, но ответ он услышал:

— Ты не имеешь права умереть.

— Почему?

— Не бросай нас, Герасим, мы погибнем без тебя.

Качка усилилась и по-прежнему у него не было ни рук, ни ног, ни головы, зато возникло подозрительное жжение в том месте, где когда-то находилось сердце.

— Мне сделают операцию?

— Да, мой хороший. Ты выдержишь.

Чудно они разговаривали, оба молча.

— Но мне так уютно здесь, тепло, светло. Нигде ничего не болит. Я боюсь возвращаться.

— Разве ты больше не любишь нас? — спросила она в отчаянии. — Разве мы тебе надоели?

Толчок ответного чувства в нем оказался столь силен, что качели сознания разрушились, и последнее, что он увидел наяву, была улыбка счастья на прекрасном лице жены.

Часть третья

Игнат Кутуевич Жиров — упитанный человечище неопределенного возраста со своеобразной — отдельными кустами — растительностью на голове. Игнат Кутуевич не без основания гордился таким необычным устройством своего волосяного покрова, как особой метой, и редко причесывался, чтобы зря не тревожить черные кустики, торчащие в разные стороны наподобие рожек. Под стать рожкам необыкновенно выразительные, маслянистые, как вяленый чернослив, глаза, излучавшие невыносимую грусть. Наталкиваясь на эти умоляющие глаза, многие дамы из его окружения готовы были немедленно оказать любую услугу их обладателю, но Игнат Кутуевич не злоупотреблял их вниманием, он был политиком.

Карьера у него складывалась как бы по типовой перестроечной схеме. В мирное время он поучился в институте, повкалывал годик на заводе, где обнаружил в себе замечательные черты общественного деятеля. Дальше — комитет комсомола, райком комсомола, райком партии… К восемьдесят пятому году осторожной переступочкой добрался до должности аж секретаря по идеологии, но вовремя учуял, что с появлением Горби режим зашатался и пора линять. Годик еще приглядывался, а потом совершил самый важный поступок в своей жизни — примкнул к будущим региональщикам, у которых на ту пору образовались два явных, неформальных лидера — умнейший профессор-историк Юра Афанасьев и окладистый, как бруствер, красноречивый и обаятельный Гаврюха Попов. Эти два талантливейших демократа вытянули за собой наверх многих из нынешних властителей и богатеев, хотя их самих довольно скоро оттеснили на обочину, к чему они отнеслись, надо заметить, с глубоким философским пониманием: такова логика любой революции, пожирающей своих вождей.

В царствие Бориса мало кому дотоле известный партийный чинуша Жиров неожиданно прославился как несгибаемый борец за права человека. Кульминацией его правозащитной деятельности стало многочасовое стояние в пикете в Риге, где он заработал жесточайший бронхит, от которого долго не мог излечиться. Но игра стоила свеч. Фотография, сделанная корреспондентом агентства «Рейтер», где был запечатлен Жиров с мокрыми растрепанными черными рожками и с плакатом на груди: «Рига — для латышей, Москва — для русаков», — обошла весь мир и сделала его почти таким же знаменитым, как Людмила Зыкина. В чеченскую кампанию Жиров много сделал для разоблачения имперских амбиций русского быдла, но, честно говоря, ходил тогда по проволоке. Обычная публика мало что знает о подоплеке политических борений. Она видела на экране яростного трибуна, читала блестящие статьи Жирова, посвященные трагической судьбе маленького, гордого, непокоренного народа, и никто из почитателей не догадывался, в каком ужасном душевном состоянии он провел тот год. Он панически боялся чеченцев, при одном взгляде на этих загадочных людей с их суровыми, как у посланцев ада, ликами, у него тряслись поджилки, а ведь ему два раза пришлось побывать в самом пекле, в Грозном и Аргуне, в штабах главных чеченских паханов. Он раболепно уверял их в своей преданности, на чем свет стоит костерил продажную московскую сволочь, они отвечали презрительными ухмылками, цедили сквозь зубы любезные слова, и каждую секунду он ожидал, что с него снимут скальп либо запрут в подвал и потребуют выкуп. С другой стороны, постоянные тайные и явные угрозы из левого лагеря, от недорезанных коммунячьих выблядков, которые, против всех прогнозов, набрали большую силу в парламенте. Да что говорить, даже некоторые соратники, заединщики и партнеры поглядывали на него косо, как на выскочку и дуролома. Фигурально говоря, он провел год в добровольном изгнании, как узник совести, редко ночевал дома, мыкался по чужим углам, и каждую ночь его мучили чудовищные кошмары. Однако жертвы и старания окупились с лихвой, не пропали даром. Америка наконец оценила его титанический подвиг, он получил вызов от какой-то сенатской комиссии и три недели провел в благословенной стране, будто в счастливом сне. Вдобавок в качестве поощрения ему предложили прочитать полугодичный курс лекций в университете штата Айова, но Жиров, поразмыслив, отказался. Он не настолько еще укрепился финансово, чтобы бежать. Вслед за американцами опомнились, приметили неукротимого борца за демократию и немцы, подкинули солидную премию «за выдающиеся заслуги в установлении взаимопонимания между народами».

С девяносто шестого года Жиров возглавил фонд «Возрождение провинции», приютившийся под крылом правительственной фракции в Думе, и с тех пор его зарубежные счета росли с быстротой супервыигрышей в игральном автомате…

Утром, прежде чем ехать в офис, он собирался наведаться к своей пассии в Строгино, роман с которой тянулся уже вторую неделю. Девушка, мало того, что хороша собой, с веселым нравом и покладистая, вдобавок оказалась княжной из старинного рода Мухановых с татарской составляющей. Тут у Жирова появился деловой интерес. Княжна, естественно, бедствовала, кормилась от случайных спонсоров, и Жиров нацелился пристроить ее на небольшую должностишку в фонд, с тем чтобы впоследствии использовать в предвыборной компании, которая была не за горами. В каком качестве, будет видно по обстоятельствам, но классная молодая телка, да еще с аристократическими позывными, безусловно, на выборах пригодится. Сам Жиров никуда не баллотировался из принципа, к этому обязывало святое реноме правозащитника, но пяток своих людей впихнул в список Явлинского, хотя пока они сидели там нетвердо.

Княжна Анастасия Муханова зацепила капризного Жирова еще и тем, что после первой же случки, происшедшей, кстати, обыденкой в фойе Дома кино, сияя фиалковыми очами, назвала его изумительным любовником: подобных комплиментов Игнат Кутуевич отродясь не слышал. Более того, к сорока с лишним годам у него на этой почве возник небольшой комплекс: он никогда не знал точно, угодил даме или оставил ее при пиковом интересе, но это полбеды. Он и про себя не мог с уверенностью сказать, осуществилось ли до конца любовное приключение или это ему только почудилось. После того как княжна с такой детской непосредственностью признала его мужские достоинства, он потянулся к ней сердцем, как когда-то, помнится, в младенчестве тянулся к родимой матушке, ныне покойной.

Имея в виду предстоящее свидание, Жиров принял душ и позавтракал, остерегаясь съесть что-нибудь такое, от чего потом понесет из пасти, как из помойки. Собственную жену неделю назад он отправил в Австрию, навестить старшую дочурку, которая училась там в частном колледже с экономическим уклоном (полторы штуки долларов в месяц). Девятилетний Мишуня, младшенький, жил под присмотром тещи в Ливерпуле, где, собственно, и родился. Они с женой подгадали, чтобы она разрешилась от бремени в Англии, куда вместе отправились в творческую командировку. Все получилось как нельзя лучше: теперь без всяких дополнительных хлопот по всем документам выходило, что Мишуня натуральный англичанин. Таким образом, Игнат Кутуевич честно выполнил свой родительский долг, обеспечив заранее исход из России родной кровинушке. Он частенько говаривал супруге (простой, к слову, русской бабе, генеральской дочке), что, слава Господу, уж их-то детям не придется бедовать, как ему самому довелось. Если же супруга выказывала недоумение в том смысле, что не могла уразуметь, когда в своей жизни бедовал Жиров, он обыкновенно впадал в состояние сумеречного негодования. Годы самоотверженной борьбы за рыночную демократию произвели в рассудке Игната Кутуевича некоторые роковые изменения, и он искренне полагал, что в худые советские времена подвергался невероятным гонениям и даже отсидел срок в тюрьме за свои убеждения. Ничуть не лукавя, называл статью, по которой был осужден, описывал камеру-одиночку в Бутырском централе, и перечислял имена и клички надзирателей-мучителей. Его не смущало, что тюремный период не вписывался в реальные факты биографии и уж никак не совмещался с постом секретаря райкома, который он занимал в начале перестройки. В психологическом феномене раздвоения личности Игнат Кутуевич был далеко не одинок: большинство его соратников по борьбе, вспоминая прошлое, несли иной раз такую околесицу, что нормальному человеку оставалось лишь перекреститься. Шизоидную расщепленность демократических умов ярче всех выразил однажды премьер рыночного правительства Виктор Степанович, который, как известно, при всех режимах катался, как сыр в масле. В думском зале, отвечая на чей-то каверзный вопрос, он в яростном восторге воскликнул: