Гуляя с комиссией от прилавка к прилавку, Певунов добрался и до ее пуговичного закутка. Подойдя, буркнул что-то отдаленно напоминающее «здравствуйте!» и впился в нее расширенными, темными зрачками. Члены комиссии о чем-то ее спрашивали, она отвечала, а сама никак не могла оторваться от этих ледяных зрачков.

— Давно тут работаешь? — поинтересовался Певунов. — Я тебя раньше не видел.

— Полгода, — сказала она, хмурясь.

— А раньше где работала?

— Раньше детей рожала.

— И сколько их у тебя?

— Трое.

— Молодец. По тебе незаметно.

Чувствуя, что краснеет, Нина закусила губу. Члены комиссии прошли дальше, Певунов за ними. «Что он тебе говорил? Что говорил?» — подбежала Клавка. «Ничего особенного. Пробовал нахамить, да не на ту напал!»

Второй раз они встретились на торжественном вечере в Доме культуры, устроенном по случаю Дня работника торговли. Она не собиралась туда идти, но муж уговорил, сказал, что неприлично в такой день отрываться от коллектива. Сам, разумеется, остался дома, он вообще не выносил торжественные сборища и вдобавок был простужен.

Певунов выступил с речью. Поздравляю… много сделано… обязуемся еще лучше и полнее… и прочее. Он говорил негромко и как-то с усилием, с тяжелым придыханием, точно перед тем, как влезть на трибуну, несколько раз обежал вокруг Дома культуры. Пока выступал, выпил целый стакан воды. Нина слушала его, пытаясь вникнуть в смысл слов, и вдруг явственно ощутила некую обреченность в облике этого человека, каждым движением раскачивающего трибуну. Черный холодок скользнул ей под ребра. Этот суровый мужчина, судя по всему, удачливый и преуспевший, был не властен над своей судьбой. Подружки тихонько пересмеивались, перешептывались. «Как не стыдно!» — негодующе шепнула Нина, и они воззрились на нее с изумлением, а Клавка поперхнулась жевательной резинкой. Отбубнив свою речь, Певунов вернулся в президиум и до конца торжественной части ни разу, кажется, не поднял головы, сидел, уткнувшись в бумаги, что-то там время от времени черкал карандашиком. Вскоре Нина потеряла к нему интерес, но всякий раз, случайно глянув, натыкалась на его темноволосую, массивную голову.

После торжественной части начальство удалилось за кулисы, где в одной из комнат был накрыт стол для избранных. Для всего остального празднующего торгового люда в фойе устроили танцы под эстрадный оркестр. Нину тут же пригласил молодой человек с шикарным английским галстуком, назвавшийся Сергеем Александровичем. Ухаживал он изысканно.

— Так звали Есенина, — пояснил, крепко сжимая ее талию. — Помните: молодая, с чувственным оскалом, я с тобой не нежен и не груб, помните?

— У меня муж есть. Мне это ни к чему.

— У меня тоже была жена, — сказал молодой человек задумчиво, — но она покинула меня вместе с ребенком.

— Как это?

— А так. Забрала малышку, и привет. Даже не знаю, где искать. Я бы готов алименты платить, да некому. В другой город, что ли, переехала на жительство.

От нахлынувшей обиды юноша расслабил богатырские объятья. Нина его пожалела.

— Чем же вы так ей не угодили, Сергей Александрович? Может, выпивали?

— В рот не беру. То есть по праздникам — это да. Но в меру… Я и сам думаю: чем не угодил? Не понимаю. Вроде любила. Чудно, да? Кому говорю, смеются. Я что — урод, да? Скажи, урод?

— Нет, что вы, — ответила Нина. — Такой парень — оё-ёй! Только ты меня, пожалуйста, не тискай.

— Но я ей благодарен. За урок жизни благодарен. Я через нее женщин познал.

С тезкой Есенина Нина протанцевала еще два раза и, отклонив яростное предложение проводить ее до дома, распрощалась с ним. Поправляя у зеркала прическу, увидела Певунова.

— Я тебя узнал, — сказал он. — Ты Нина Донцова?

— Нина Павловна, — уточнила Нина, слегка покраснев.

Он навис над ней сзади, окутав запахом вина и табака, грузный, красноликий, но не слишком страшный. Особенно здесь, где люди вокруг, музыка и светло.

— Что же ты рано собралась?

— Муж ждет.

— Му-уж!

— Да, муж.

Певунов вдруг захохотал, да громко так, беззаботно, и Нина неизвестно зачем улыбнулась в ответ.

— Муж ждет, — повторил он, еще смеясь. — Ну и пусть ждет. Наша доля такая мужская — ждать. Раньше, правда, было наоборот — жены ждали. А теперь — эмансипация, верно? Мужчина — в магазин за покупками, жена — на собрание, верно? Это хорошо. Это по справедливости. Расплата за века женского унижения. Теперь мужики скоро юбки наденут. Как считаешь, мне пойдет юбка? Я думаю сразу в мини влезть. Чтобы помоднее. Верно?

Нина живо представила Певунова в мини-юбке, прыснула.

— А кто у тебя муж? — спросил Певунов. — Хороший человек? Не обижает? Если чего, ты сразу в суд на него подавай. Это нынче модно. Мужик дома невзначай ругнулся, жена — за телефон, глядишь, и повели сироту на дознание.

— Шутки ваши я не вполне понимаю, — сказала Нина. — Пойду лучше домой.

— Да я тоже собрался. Пойдем вместе.

Неподалеку маячил Сергей Александрович Есенин и с обидой наблюдал, как они на пару покинули гостеприимный Дом культуры.

«Зачем он за мной увязался, да еще выпивши? — раздраженно думала Нина, замедляя шаг, поневоле приноравливаясь к тяжелым, неспешным шагам Певунова. — Ладно, пусть только попробует, полезет, уж я его отбрею, надолго запомнит. За всех девчонок отбрею!»

Она себя накручивала, но истинной злости к Певунову не испытывала, тем более что он вроде и не собирался «лезть», соблюдал приличную дистанцию, хотя улочки, которыми они проходили, становились одна теснее другой.

— Что же это вы молчите, Сергей Иванович? — спросила она с неким даже задором. — Обронили бы словцо, раз уж взялись провожать.

— Ночь больно хороша. Тихо, свежо. Чувствуешь — дышит ночь.

Нина прислушалась. Ничего нигде не дышало.

— Редко вот так-то удается пройтись, — Сергей Иванович словно извинялся. — Крутишься как белка в колесе. Ан и прокрутил лучшие годы. Нету их, тю-тю! Профукал. Однажды очутишься в такой ночи и видишь: жизнь даром прошла. Не вернешь ни денечка. Да если бы и вернуть, что толку. Заново бы профукал. Не тому нас сызмальства учили, Нина. Грамоте учили, огрызаться учили, еще всякой ерунде, а жить не учили.

— А как надо жить?

— Не знаю. По сию пору не знаю. Кабы знать… Да ты понимаешь хоть, о чем говорю?

— Понимаю, — робко откликнулась Нина, подавленная, подозревая какую-то ловушку.

— Вряд ли… Эх, девушка! Думаешь небось: схватит меня сейчас старый боров за белые рученьки и начнет ломать. Думаешь, вижу. Не бойся! Не того боишься.

Певунов почти точно отгадал ее мысли, это поразило Нину. Разговор приобретал какой-то мистический оттенок. Она спросила, знобко передернув плечами:

— А чего надо бояться?

— Себя надо бояться. Только себя. Своего нутра надо бояться. От меня тебя каждый прохожий спасет, а от себя — никто. Внутри нас грызь ненасытная, Нина.

В его голосе и мольба, и угроза.

— Вот мой дом! — чуть не в крик оборвала его Нина. Это был не ее дом, но она юркнула в первый попавшийся подъезд и затаилась там у батареи, чутко прислушивалась к удаляющимся шагам. «Он сумасшедший, — догадалась она. — Он сошел с ума от пьянства и гульбы. Грызь ему какая-то мерещится. Раскрылся. И никто не подозревает, что он сумасшедший. Вот ужасно!»

Дома Нина хотела рассказать обо всем мужу, но почему-то не смогла. Мирон Григорьевич заботливо подливал ей чая, расспрашивал: интересный ли удался вечер? Она отвечала: «Да, было очень весело». С юмором вспомнила о знакомстве с тезкой поэта Сергеем Александровичем, перебрала всякие мелкие происшествия (вроде того, что у Клавки отломился каблук на новых итальянских туфлях), но о Певунове — язык не поворачивался. «А еще что было, а еще?» — неутомимо допытывался Мирон Григорьевич. «Все, — сказала наконец Нина, — больше ничего хорошего не было».

В свою очередь Мирон Григорьевич поделился с ней важной новостью: видимо, его скоро переведут в Москву. Даже не скоро, а ровно через месяц, назначение уже подписано, и квартира в Москве их ждет, осталось сдать здешние дела новому директору. Почему молчал? Не хотел волновать раньше времени, ведь все могло и сорваться… Да, это повышение, если можно считать повышением кабинетную работу в министерстве. Да, он доволен, но боится встречи с бывшей женой… Ну и что ж, что Москва больша, зато мир тесен.