Поначалу встречи с Ларисой давали ему радость, какую, вероятно, испытывает хищник, пожирающий свежую добычу. Он попал под обаяние ее детских, невнятных речей. Если она не играла роль искушенной и всесведующей девицы — это был ангел. Малость, конечно, сбившийся с пути. Лариса не была бабочкой-однодневкой, как ни странно, жизнь, которую она вела, была вполне осмысленна и имела определенную цель; беда в том, что в любую секунду, по первому капризу она была готова уклониться с правильного пути и лихо поставить на кон собственную судьбу. Расставаясь вечером с одной Ларисой, назавтра он встречал совсем другую. Каждый раз приходилось заново подчинять се своей воле. Злая и покорная, насмешливая и трогательно-внимательная, деликатная и цинично-грубая она не давала ему передышки. Многого в ней Певунов попросту не понимал. Это был мир, с которым он соприкоснулся впервые. «Я, папочка, обыкновенная динамистка», — объясняла она про себя. «Это что, очень энергичная?» «Очень! — хохотала Лариса. — Но в определенном направлении». Далеко не все ее слова имели тот смысл, к какому привык Певунов. И отношения их не были похожи на те, в которые обыкновенно вступал с женщинами Певунов. Сошлись они быстро, Лариса сама настойчиво, с кошачьим бесстыдством подтолкнула его к этой быстроте, но потом осталось впечатление, будто они и вовсе не сходились, а остались как бы при первоначальном знакомстве.

Когда в городе начались пересуды, он решил: пора кончать. Поиграли — и хватит. Тут и случай удачный подвернулся — Лариса на несколько дней уехала к матери в деревню. Певунов, ни от кого не прячась, провожал ее, и на перроне, перед отходом поезда прямо ей сказал: «Что ж, расстанемся навсегда, дорогая!» Он любил вот такие неожиданные эффекты. Точно расшатавшийся зуб вырвать.

— Насовсем расстанемся, папочка? — переспросила Лариса.

— Что поделаешь… у меня семья, разговоры пошли… Но нам было хорошо, верно?

Лариса смотрела на него соболезнующе.

— Ну да! Иногда ты бывал удивительно занудлив.

— Не заводись, Ларка!

— Ты действительно решил от меня отделаться?

Он испугался, что она устроит сцену. При подобных стремительных прощаниях это бывает редко, но все же бывает.

— Какие ты слова подбираешь. Не стыдно?

Свирепый, стальной блеск плеснул на мгновение из ее глаз.

— Ладно, ладно, папочка! — Она уже смеялась. — Гляди, не ошибись. — Легко вспрыгнула на подножку, в тамбуре обернулась, помахала ему ручкой, послала воздушный поцелуй.

С ее отъездом навалилось на Певунова безумие любви. Раскрутило и заклинило что-то в душе. Поначалу он думал, что заболел. Прожив за пятьдесят лет, он не испытал еще той истребительной страсти, которая подталкивает человека к пропасти и выстилает эту пропасть желанными цветами. Вскоре он заметил, что с головой у него не все ладно. Как-то сидели на кухне с Аленой и пили чай. Дочь вдруг испуганно его окликнула: «Папа!» Оказывается, он, идиотски жмурясь, прихлебывал чай из пустого блюдечка… На третий день он пошел к дому Ларисы и долго названивал в дверь, хотя она предупреждала, что вернется не раньше среды. Потом ходил туда каждый вечер после работы. Около дома его подстерегала соседка Ларисы, злющая старуха татарского происхождения по имени Исмаиль. Старуха следила за ним с кривой ухмылкой и постукивала клюкой по асфальту. Изо рта се капала зловещая слюна. Она была в валенках и яркой персидской шали. Однажды он ей сказал:

— Ну что ты следишь за мной, бабка Исмаиль, точно я красть прихожу!

— Вор ты и есть! Вор! Вор!.. — Старуха счастливо заверещала и стала протыкать воздух клюкой, пытаясь достать до груди Певунова.

Дни укоротились, в девять вечера становилось совсем темно. Певунов забирался в глухие уголки парка, таился за кустами, выглядывал оттуда, как зверь, ища глазами неизвестно какого утешения.

Ближе к ночи возвращался домой. Дарья Леонидовна теперь не осуждала мужа, она его боялась. Сказала: «Если ты меня убьешь, Сергей, бог тебя накажет, а Алена останется сиротой». На всякий случай она спрятала золотые и серебряные украшения в книжном шкафу за словарем Даля и показала место дочери. «Мама, мама, опомнись!» — ужаснулась Алена. «Ты его еще не знаешь, дочка!»

…Лариса вернулась на шестой день. Когда она позвонила, у Певунова сидел Василий Васильевич — они обсуждали график поставки овощей.

— Как съездила? Как мама? — Безразлично вежливый тон дался Певунову с напряжением.

— Ничего. Как ваше здоровье?

— Хорошо. Ты не возражаешь, если мы сегодня встретимся, поговорим? Или лучше — завтра. Завтра мне удобней.

— Мне еще удобней послезавтра.

— Отлично, — сказал Певунов. — Будь здорова, дорогая!

Вечером, еле дождавшись темноты, он поспешил к ней. Старуха Исмаиль сидела на своем обычном месте, постукивала по валенку клюкой. Приметив Певунова, затрясла головой, как в припадке. В Ларисином окне не было света. На всякий случай он и позвонил, и постучал, стараясь не оглядываться на злобную старуху.

— Нету, нету, — донесся сзади скрипучий, торжествующий голос, — улетела птичка!

Певунов долго кружил по улицам, заглядывал во все злачные места, подходил к кинотеатрам. Он ощущал ее присутствие в городе, как головную боль. Наконец добрался до «Ливадии». Лариса была там. Сидела за столиком с двумя мужчинами. На ней было яркое, незнакомое ему платье, и волосы уложены по-новому: гладко зачесаны со лба. Один из мужчин, склонясь к ее уху, нашептывал ей, видимо, что-то резво-веселое: она отталкивала его с озорной гримасой. Певунов замешкался. Подойти к столику значило привлечь к себе ненужное внимание. Торчать у двери и вовсе нелепо. Ага, ухарь уже положил руку Ларисе на плечо, и она сидит как ни в чем не бывало! Тихое страдание вошло в Певунова. «Почему? — подумал он вдруг с ясностью необыкновенной. — Почему я, пожилой человек, должен подстерегать пустую, жестокую, взбалмошную девку? Почему нет сил повернуться и уйти? Что за страшное издевательство надо мной творит природа?»

Твердым шагом Певунов пересек зал и уселся за столик возле эстрадного помоста с таким расчетом, чтобы Лариса могла его увидеть. Она увидела его, востроглазая девушка, и поздоровалась: подняла руку и пощелкала пальчиками по низу ладошки. Привет! Певунов солидно кивнул и достал сигареты. Уже неслась к нему на всех парах любезная Зинаида Петровна.

— Что ж вы здесь-то, Сергей Иванович?! Ах, пожалуйте за ширмочку.

— Не шустри, Зина, — попросил Певунов. — Принеси водочки граммов двести и салатик. Больше ничего не надо.

— Семужка свежая есть…

— Не надо.

Зинаида Петровна прониклась его настроением и удалилась как бы на цыпочках. Он в упор глядел на Ларису, а та будто забыла о нем, кокетничала напропалую со своими застольщиками, где только их выкопала, кто такие? «Вы бы обнялись, — советовал им про себя Певунов, — Вам уютнее будет разговаривать!» Долго он, однако, не выдержал, встал и приблизился к их столику.

— Лариса, можно тебя на минутку?

Светлоглазый мужчина вскинул на него удивленный, недобрый взгляд.

— Тебе чего, папаша? Угорел?

Певунов не ответил, погрузился взглядом в безумные, сверкающие Ларисины глаза.

— Присаживайтесь с нами, Сергей Иванович! — пригласила она.

— Мне надо наедине.

— Папаша! — угрожающе выдохнул мужчина.

— Заткнись, сопляк!

— Ой-ей-ей! — с деланным испугом заойкала Лариса, вскочила, решительно отбросив удерживающую руку мужчины.

Певунов повел се к выходу. Там был маленький вестибюльчик с креслами вдоль стен.

— Присядем, — сказал Певунов.

— Ой, да как же можно сидеть! Ой, а вдруг кто увидит, — заверещала Лариса.

— Не паясничай, Ларка!

— Ой, да мне теперь девичья честь дороже всего, после того, как вы меня бросили, Сергей Иванович.

— Я тебя не бросал.

— Не бросали? Значит, я ослышалась? Тогда, на вокзале? Я так поняла ваши деликатные слова, что, мол, побаловались и полно. Проваливай, Ларка, к бабушке по грибы.