Интересно трактовал эту историю Олег Михайлов в 1975 году: «Для трудовой еврейской бедноты — ремесленников, портных, ямщиков-балагул — проект этот не сулил никаких неприятностей и неудобств. Их гроши оставались при них. Зато пришла в ярость местная буржуазия, наживавшаяся на бедах белорусского народа».
Михайлов вроде бы осторожен, советский политес соблюдён, но ему тогда крепко досталось от западнической литературной критики. Ярлык «антисемита» Михайлову, как и Державину, был обеспечен.
Державина обвиняли в неумолимо «ястребиных» идеях, в ненависти к полякам и евреям. Забыто, что во времена Павла Гаврила Романович противился репрессиям против борцов за независимость Польши и даже разразился по этому поводу филиппикой, вызвавшей неудовольствие государя:
«Виноваты ли были Пожарский, Минин и Палицын, что они, желая избавить Россию от рабства польского, учинили между собою союз и свергли с себя иностранное иго? Почему же так строго обвиняются сии несчастные, что они имели некоторые между собою разговоры о спасении от нашего владения своего отечества? Чтоб сделать истинно верноподданным завоеванный народ, надобно его прежде привлечь сердце правосудием и благодеяниями, а тогда уже и наказывать его за преступления, как и коренных подданных, по национальным законам. Нельзя казнить и посылать всех в ссылку, ибо всей Польши ни переказнить, ни заслать в заточение не можно».
Просто в Еврейском комитете Державин потревожил финансовые связи магнатов — а такое не прощается. Однажды к Державину явился Нота Ноткин и с доброжелательной улыбкой предложил присоединиться к большинству в комитете. В одиночку вы всё равно ничего не добьётесь, растолковывал Ноткин, а мы предлагаем вам 100, а то и 200 тысяч рублей. Жалованье министра считалось тогда беспрецедентно высоким, но 200 тысяч — это министерский доход почти за 13 лет. С докладом об этой взятке Державин поспешил к государю, захватив с собой и письмо, перехваченное белорусским помещиком Гурко. Александр взял письмо и обещал решение в скором времени. Державин помчался к своему единственному союзнику в комитете — Зубову. Валериан выслушал его почтительно, но ничего не обещал. На следующее заседание комитета он попросту не явился — видимо, побоявшись напрямую выступить против Державина. Решался вопрос: запретить ли евреям винную продажу? Чарторыйский, Потоцкий и Кочубей выступили против запрета. Так и постановили. Державинская жалоба на кагалы последствий не возымела. Расселение евреев, замысленное Державиным, также отвергли: пагубное, по мнению Гаврилы Романовича, «государство в государстве» сохранилось. Крестьяне по-прежнему запутывались в долгах и ростовщических процентах. Двойная удавка — водка и кредит — истребляла белорусско-польскую бедноту. «Итак, вместо того, чтобы выйти от Государя новому строгому против пронырства евреев приказанию, на первом Собрании Еврейского Комитета открылось мнение всех чинов, чтобы оставить винную продажу у евреев», — заключил Державин.
Скорую царскую немилость и свою отставку Гаврила Романович связывал в том числе и с кознями влиятельных иудеев. Державин включил еврейский вопрос в идеологическую повестку дня. В последний раз эта тема громко звучала в нашей стране в годы расцвета и разгрома «ереси жидовствующих». Рассуждения Державина чем-то напоминают пламенные выступления Иосифа Волоцкого против еретиков. Есть ли противоречия в резко очерченной позиции Державина? Можно припомнить, что пьянство поражало и те губернии России, в которых еврейских винокуров не было. Но Державин был прав в главном: права в империи должны увязываться с обязанностями и «особый статус» того или иного народа вредит государству.
Дальнейшая политика империи в отношении евреев отчасти опиралась на державинское «Мнение», но лишь отчасти. Цель комитета — составление положения о евреях — удалось выполнить уже после отставки Державина.
ДЕЛО ПОТОЦКОГО
Пожалуй, никогда общественное мнение такие ополчалось на Державина. «Общественное мнение» — звучит внушительно. Но мы-то знаем, что во все времена так называли блажь самых крикливых и легкомысленных «активистов». Чем короче мысли — тем громче их выкрикивают. Проходит год-другой — и те же самые рьяные «активисты» начинают не менее эффектно отстаивать противоположную точку зрения. Разумеется, из самых благородных побуждений.
Указ Петра Третьего «О вольности дворянства» и Жалованная грамота императрицы Екатерины облегчили жизнь привилегированного сословия. Больше прав, меньше обязанностей — как изменилось благородное сословие от новых поблажек… Но и по новым законам дворяне, поступившие на военную службу, должны были отдать армии 12 лет. Допускалась преждевременная отставка офицеров — считалось, что, заслужив офицерское звание, дворянин уже выполнил свой долг перед Отечеством и государем. Разумеется, никто не удерживал в армии раненых и тяжелобольных. Но появилась многочисленная и крикливая прослойка более или менее родовитых унтер-офицеров, не желавших служить. Особенно быстро покидали службу представители польской шляхты. И, в нарушение закона, их легко отпускали домой через год-другой формальной службы. Эти год-другой они нередко проводили дома, в учебном отпуску.
Военный министр Вязмитинов взялся за искоренение незаконных вольностей — по долгу службы и зову сердца. Сергей Кузьмич Вязмитинов, шестидесятилетний генерал от инфантерии, немало лет командовавший Астраханским гренадерским полком, сам был выходцем из польского дворянства. Но он всю жизнь служил с оружием в руках и, смолоду не имея связей, честно достиг высокого положения. Он предложил государю особым указом закрепить служебные обязательства дворян — и молодой император подмахнул бумагу.
«О сём состоялся указ, помнится в декабре месяце, который в Сенате без всякаго сумнения или замечания прочтён и записан», — вспоминал Державин.
Ропот возмущения так и потонул бы в деловой круговерти, если бы против указа шумно не выступил граф Северин Осипович Потоцкий, соратник, а точнее — противник Державина по Еврейскому комитету. Он доказывал, что при Петре Третьем речь шла о невозможности отставки в течение двенадцати лет только в военное время. Правда, Потоцкий не разъяснил, когда в России было время мирное.
Державин получил записку Потоцкого, с негодованием её изучил и принялся недоумевать: милейший граф Северин Потоцкий (он был известен как попечитель Харьковского университета, щедрый меценат просвещения) изъяснялся по-русски с горем пополам, а тут вдруг принялся писать, как Цицерон. Оказалось, что ему помогал Василий Каразин — один из идеологов радикальных реформ, разумеется, так и оставшихся мечтами. Конечно, его сиятельство — человек просвещённый: сын высокопоставленного польского политика, брат известного писателя и археолога, учился в Швейцарии. С Александром он познакомился, когда тот пребывал ещё в статусе любимого внука императрицы, царевича Хлора. Державин не сомневался, что Потоцкий выдвинут кругами, имеющими влияние на государя, но это не останавливало его. Гаврила Романович пошёл в атаку с открытым забралом. Он знал, что император не любит, когда его втягивают в сенатские распри, но не мог смолчать. Нельзя выносить записку Потоцкого на обсуждение в Сенате! Это ослабление армии и развращение дворянства! Александр не принял доводов Державина: «Мне не запретить мыслить, как кто хочет. Пусть его подаёт, а Сенат пусть рассуждает». Что делать? Поэт бросился в штыки. Закон есть закон. Две недели назад государь на весь мир подтвердил непреложность этой установки: всем рядовым и унтерам служить не менее двенадцати лет! Зачем же вторично выносить на обсуждение решение министра и государя?
— Сенат это рассудит, я не мешаюсь. Прикажите доложить!.. — Александр твёрдо решил поиграть в парламентаризм.
Россия — страна воинская, сам государь по роду занятий был военным человеком — не юристом же, право слово… А тут какие-то шельмецы плюют на офицерский мундир.
В Сенате мнение Потоцкого нашло рьяных сторонников не только из числа поляков. Самые влиятельные вельможи разных поколений не побоялись поддержать вроде бы оппозиционное мнение. Все недруги Державина ратовали за Потоцкого: Трощинский, Васильев, Строганов. Государь вроде бы поддерживал Вязмитинова и Державина, но его молодые друзья и пожилые любимцы оказались сторонниками Потоцкого… А ведь то было время наполеоновского передела Европы — и Потоцкий в 1810 году станет приветствовать появление Бонапарта в Польше. Соответствовали такие настроения интересам России?