Унаследовав влияние и посты Потёмкина, Зубов не продемонстрировал административных способностей, но всё-таки приобрёл управленческий опыт. Он неплохо знал армию, покровительствовал искусствам — впрочем, с его влиянием сие было немудрено. При Павле у него конфисковали поместья, потом вернули… Вспыльчивый император относился к Зубову на удивление добродушно, что не помешало князю Платону Александровичу войти в комнату государя в роковую ночь в пьяной своре заговорщиков. В 1812-м он пребывал в отставке, но его как фельдмаршала император привлекал к тайным совещаниям… Увы, в 45 лет он слыл героем позавчерашнего дня и, откровенно говоря, уже не претендовал на большее. Но «дуралеюшкой» он больше не был: опыт взлётов и падений превратил статного паркетного фельдмаршала в интересного собеседника.

Они были убеждены: реформы Павла и Александра губят Россию. Те люди, которым доверяли императоры, привели Россию к бедственному положению. То ли дело екатерининские орлы, которым грешки не мешали повелевать счастием империи.

Державин и Зубов сошлись на том, что женская система пользительна Отечеству. Только где найдёшь новую мудрую царицу? Была у Державина на примете одна талантливая женщина. Царского рода, между прочим! И имя — царственное, как у великой императрицы. Это сестра императора Екатерина Павловна. Покровительница русской партии в царской семье. Это она, когда её хотели выдать замуж за Наполеона, произнесла горделивое: «Я скорее выйду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца».

Она увлекалась политикой — и даже царственный брат советовался с ней. Александр ни с кем не вёл такой доверительной переписки, как с сестрой Екатериной. Державин ловил её благосклонность, делал многозначительные намёки, а на бракосочетание с принцем Георгием Ольденбургским посвятил ей стихи, в которых геополитики было куда больше, чем пожеланий семейного счастья:

Ему мечталось: быть может, новая Екатерина на троне возродит величие империи? Пожалуй, Державин не верил в реальность переворота, но давал волю воображению, увлекался. И был не одинок.

Как мы знаем, она поклонялась Багратиону. Багратион в тогдашней армии возглавлял «русскую партию». Да, он не был великороссом. И по происхождению, и по наружности — истинный грузин. Но — православный, но — подданный русского царя. Когда Суворов говорил «Мы русские, какой восторг! Орлы русские облетели орлов французских», — он имел в виду и Багратиона. В литературе русскую патриотическую партию представляли Державин и Шишков. Патриоты признавали Багратиона своим воинским вождём, видели в нём спасителя Отечества, который избавит Русь от корсиканского чудовища. Восторг поклонников подхлёстывал генерала, который пошёл на прямой конфликт с военным министром, хотя осознавал, что разлад между полководцами для армии пострашнее французских пушек.

Когда Кутузова назначили главнокомандующим — Державин несколько воодушевился. Платон Зубов тоже приветствовал назначение Кутузова и даже одобрял оставление Москвы как вынужденную, страшную, но спасительную жертву.

Михаил Илларионович — не Суворов, конечно, но всё же и не Барклай. Быстро пронёсся по столицам слух: когда Кутузов выехал на бородинские позиции — над его головой пролетел орёл. Это заметили солдаты, и старый полководец обнажил голову и картинно крикнул: «Ура!» Не успел этот сюжет попасть в газеты — а Державин уже написал оду «На парение орла». Начал он её чересчур аллегорически, то ли хотел блеснуть учёностью, то ли просто второпях не нашёл более удачного зачина и прикрылся библейски-античным антуражем:

Кто такой Воанергес? Сынами грома — Воанергесами — за пылкость нарёк Всевышний Иакова и Иоанна Богослова. Об этом написано в Евангелии от Марка. Но вот Державин нашёл и более подходящие слова:

Да, Державин ещё владел трубным гласом. Этот призыв — «Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!» — не был данью ритуалам батальной поэзии. Державин изнывал, получая сведения о бесконечных ретирадах русской армии. Он знал, что и Кутузов не отличается любовью к наступательной тактике. Но пришла пора ободрить его на сражение — чтобы закончился этот Барклаев позор. Поэт пытался пробудить в Кутузове суворовскую решительность.

Михаил Илларионович оказался церемонным господином, он знал толк в изящной словесности и немедленно ответил Державину — весьма велеречиво:

«Приношу вам, милостивый государь мой, за всё лестное в оном мне сказанное чувствительную благодарность и за того орла, который, слышу я, при Бородино, воскрыленный великим бардом нашим, парил над главою россиянина, придавая блеск скромным его заслугам».

Державин ответил столь же витиевато. Завязалась серьёзная переписка. Незадолго до смерти, в марте 1813 года, Кутузов напишет Державину: «Милостивый государь мой, Гавриил Романович! Письмо вашего высокопревосходительства имел я честь получить. Хотя не могу я принять всего помещённого в прекрасном творении вашем „На парение орла“ прямо на мой счёт, но произведение сие, как и прочие бессмертного вашего пера, имеет особую цену уважения и служит новым доказательством вашей ко мне любви. Сколько же лестен и приятен для меня гимн ваш, коего один токмо экземпляр собственно для меня получил я через Петра Петровича Коновницына, но не более, как пишете вы, о чём сожалел, весьма бы желал присылки оных. Повторяя чувства совершенной моей благодарности на ваше ко мне расположение, имею честь быть с истинным почтением и преданностью, Милостивый государь мой, вашего превосходительства всепокорный слуга князь К. Смоленский».

А всё-таки прав оказался один из главных героев битвы, старый знакомец Державина генерал Ермолов: «Под Бородино французская армия расшиблась о русскую». Прошло ещё два года сражений, Наполеон дважды потеряет Францию. И на острове Святой Елены, в изгнании, перелистывая в памяти свою жизнь, он скажет: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нём показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

Непобедимый русский солдат на Бородинском поле обескровил грозного захватчика. Как бы ни сложилась кампания после Бородинского дня — Наполеон уже не имел возможности покорить Россию.

Вскоре оказалось, что Бонапартий в России заплутал. Он терял армию. Не столько в боях, сколько от болезней, партизанских налётов, голода и дезертирства.

Державин ликовал, следил по карте за изгнанием Наполеона, но ликовал заметно сдержаннее, чем другие. Поход Наполеона и сожжение Москвы он считал бедствием для России и не сомневался, что этого бедствия можно было бы избежать. В конце года Державин разразился пространным «Гимном лиро-эпическим на прогнание французов из Отечества». «Державин, сказывают, написал какой-то славный гимн на наши победы. Я не думаю, однако, чтоб этот гимн мог сравниться с последними стихами Жуковского „Певец во стане русских воинов“», — писал А. Измайлов. Так и вышло: «Гимн» не прибавил Державину славы. Во многословном высокопарном сочинении шероховатостей было больше, чем открытий. Кажется, Державин решил продемонстрировать свой достославный яростный стиль, но вышло нечто громоздкое. В жанре торжественной батальной оды после ухода Суворова Державин буксовал… Когда нет прорывной идеи — в ход идут уважаемые штампы, взвихрённые буйной фантазией. Державин усердно пугал читателя, живописуя ужасы войны, но получалось натужно.