Многие исследователи сомневались в авторстве отца Иоанна. Уж больно мастеровиты стихи. Скажем, Грот приписывает их куда более опытному поэту, чем обер-священник.
Стихотворная переписка двух Державиных будоражила умы. Пришлось Гавриле Романовичу написать ещё один пустячок: «Отзыв на пасквиль» или «Ответ попу Державину на ругательство»:
Ответ в духе театральной скороговорки: «О чём говорить, когда не о чем говорить?» Державину хватило самообладания не публиковать эту эпиграмму, не ввязываться в публичный спор.
Отставной поэт, он вдруг стал человеком из прошлого, величественной тенью. Его вернул к жизни новый друг… И тоже представитель духовенства.
Евгений Болховитинов был сыном Просвещения, а это вроде бы предполагало сдержанное отношение если не к вере, то к Церкви. Так уж было принято в начале XIX века. Он учился в Московском университете, с трепетом внимал Новикову. Потом всю жизнь преклонялся перед писателями, интересовался журнальной суетой и литературными новинками. Он стал замечательным историком литературы, нашёл общий язык с лучшими писателями того времени и о каждом имел самостоятельное суждение.
Трагедия привела его в монастырь. Отец Евгений постригся в монахи после смерти жены и детей. В Церкви не хватало образованных людей, его тут же назначили префектом столичной Духовной академии. Но вскоре от петербургской суеты он удалился на север, на Волхов. Стал епископом Старорусским, викарием Новгородской епархии, поселился в Хутынском монастыре. Сан не мешал ему заниматься светской литературой. Одним из главных трудов его жизни стал «Словарь русских писателей», включавший в себя сведения о жизни и деятельности светских и духовных писателей от зарождения русской книжности до начала XIX века.
Приближалась буква «Д». И владыка Евгений рискнул подступить к биографии своего любимого поэта, к тому времени уже легендарного. Обратиться непосредственно к Державину он не рискнул — и написал Хвостову, который к тому времени, по милости Суворова, стал графом Сардинским: «Вам коротко знаком Г. Р. Державин. А у меня нет ни малейших черт его жизни. Буква же Д близко. Напишите, сделайте милость, к нему и попросите его именем всех литераторов, почитающих его, чтобы вам сообщил записки: 1) которого года, месяца и числа он родился и где, а также нечто хотя о родителях его, 2) где воспитывался и чему учился, 3) хотя самое краткое начертание его службы, 4) с которого года начал писать и издавать сочинения свои и которое из них было самое первое. 5) Не сообщит ли каких о себе и анекдотов, до литературы касающихся?»
Хвостов ответил запросто: «Заезжайте к барду». Евгений то ли не понял, что речь идёт о соседстве Хутынского монастыря со Званкой, то ли пошутил: «В наших лесах одни кукушки и филины, а барда нет».
Хвостов дождался случая написать Державину о замысле «Словаря…» — и Гаврила Романович отозвался незамедлительно: «Сейчас получил письмо вашего сиятельства от 15 текущего месяца. Усерднейше за оное благодарю. Из него я вижу, что преосвященный Евгений Новгородский требует моей биографии. Охотно желаю познакомиться с сим почтенным архипастырем. Буду к нему писать и попрошу его к себе. Через 30 вёрст, может быть, и удостоит посетить меня в моей хижине. Тогда переговорю с ним о сей материи лично; ибо не весьма ловко самому о себе класть на бумагу, а особливо некоторые анекдоты, в жизни моей случившиеся <…> а вам вот что скажу:
Объяснение четырёх сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость…»
Ответить на все вопросы в четырёх строках — это, конечно, остроумно. И четверостишие получилось яркое, запоминающееся. Оно годится для многих эпизодов биографии поэта. Но идея молодого пастыря пробудила в Державине жажду воспоминаний. Он вдруг осознал, что может остаться в памяти потомков каким-то безродным сиротой… Ему страстно захотелось рассказать о себе в автобиографической прозе — это напоминало всплески поэтического вдохновения.
Мемуарная эпопея Державина началась с кратких объяснений на стихи, которые он, после знакомства с отцом Евгением, принялся надиктовывать племяннице — Елизавете Николаевне Львовой.
Стихи с собственными комментариями, как известно, издавал Данте, а из друзей Державина — Николай Львов. Кто из поэтов не соотносил свой путь с судьбиной великого итальянца? Державин — натура чувствительная — со слезами на глазах вспоминал обстоятельства, связанные со стихами прошлых лет.
«Все примечатели и разбиратели моей поэзии, без особых замечаниев, оставленных мною на случай смерти моей, будут судить невпопад», — опасался Державин. Первый краткий комментарий он создал на Званке в 1805 году. Более подробные объяснения к стихам Державин надиктовал Львовой в 1808 году, и снова в званском кабинете. Он так и не стал заправским прозаиком: в «Объяснениях» мы не найдём стилистического изящества, продуманной композиции комментариев. Попадаются жемчужины — точные образы редкостной выразительности.
Тёмные места, иносказания, анекдоты, которыми Державин в 1809 году объяснял свои художественные открытия, — всё воспринимается как части единого целого, его творческой лаборатории. Нередко Державин садился писать стихи в служебном порядке — если нужно было написать оду на случай рождения или женитьбы какого-нибудь блистательного представителя царской семьи. Тут уж не до капризов: перо в руку — и вперёд. Но лучшие строки и образы приходили к нему незваными. В любое время суток, как неожиданное озарение. Многое забывалось: политическая, хозяйственная рутина отвлекала, уводила в сторону.
Само намерение Державина раскрыть природу собственных сочинений было сродни энциклопедическим мечтаниям Дидро и Д’Аламбера, философскому системному размаху Гегеля и многим другим памятникам исследовательского максимализма эпохи Просвещения и её предтеч. Нужно было непременно разложить единую науку, единую материю на детали и объяснить каждую её составную часть в строгом стройном порядке законченной структуры. Но — по счастью — у Державина не получилось стройной логичной системы, а вышел художественный беспорядок, и стихи он объяснял то лицезрением вороны на снегу, то пением настоящего учёного снегиря («снигиря», как пишет Державин на беду современных корректоров).
В «Записках» Державин о многом умолчал, увлёкся острыми политическими вопросами, сводил счёты с обидчиками — а о замечательных современниках умолчал. Разве не интересно державинское отношение к Кулибину? В «Объяснениях» читаем:
«Кулибин, механик Академии Наук, выдумал фонарь, из зеркальных маленьких стёкол составленный, с кругловатой впадиною, в средине которого поставленная свеча, от всех кусочков стеклянных делая отражения, производит чрезвычайный свет вдали горизонтальною полосою; но чем ближе подходишь, свет уменьшается и напоследок у самого фонаря совсем темно».
Правда, Кулибин возник здесь не просто так: подтекст снова политический! Дело в том, что «автор сделал сим фонарём сравнение с знатным человеком или министром, отправляющим государственные дела, который вдали гремит своим умом и своими способностями, но коль скоро короче его узнаешь, то увидишь, что он ничего собственного не имеет, а ум его и таланты заимствуются от окружающих его людей, т. е. секретарей и проч. Отношение сего сравнения целит на бывшего тогда генерал-прокурором Самойлова, который по фавору употреблён был в многие должности, будучи совсем неспособен, что время доказало».
Иван Петрович Кулибин — современник Державина и Суворова. Он не был дворянином: его отец крестьянствовал и торговал… Диковинные машины, созданные Кулибиным, даже в наше время поражают воображение. Суворов с восхищением заключал его в свои объятия. А Державин, секретарь императрицы, покровительствовал великому изобретателю.