А в Америке, в чудной, далекой стране

Воют дымные трубы.

Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне

Твои бледные губы.

- Видишь? - сказал он. - Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.

- Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я. - Это неприятное чувство.

- Может быть, - ответил он. - Но я-то этого не знаю.

А я задал глупый вопрос:

- Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?

- Нет, - ответил Ковач. - Это просто песня, я же сказал.

- А откуда она взялась?

- Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.

- Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?

- Не знаю, - ответил Ковач. - У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.

- А ты сам был в Америке? - спросил я.

-Был , -ответил он.

- Ух ты! И как там?

- Я не знаю.

- Как же ты можешь не знать?

Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.

- Я там был очень давно, - объяснил он. - Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.

- А-а-а, понятно. Так бы и сказал!

- Я так и говорю. - Он ответил мне без обиды, без раздра­жения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт - и все.

Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.

У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.

- Эй! - взывал он. - Кто еще хочет окунуться в самую свя­тую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?

Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одеж­ду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.

- Вот! - показал я. - Знаешь, очень хочется окунуться, но при этом жутко страшно!

- Такое бывает, - сказал Ковач, ступая на лед.

Я последовал за ним, и мы подошли к проруби.

- Значит, надо окунаться? - спросил Ковач.

- Нет, - я немного растерялся, - не обязательно. Просто это здорово! Наверное, здорово, если решиться.

Ковач кивнул и, подойдя к краю проруби, стал раздеваться. Он разделся до плавок, и его тело на морозе смотрелось абсолютно литым. Не сказать, что у него бугрились мускулы - таких мускулов, как у культуристов, у него не было. Скорее он был похож на дельфина или космическую ракету - на нечто обтекаемое и при этом неудержимое в своей мощи.

Раздевшись, Ковач спокойно подошел к лесенке и без коле­баний стал спускаться к воде.

- Вот герой! - провозгласил священник. - Посмотрите на этого героя!

Ковач повернул голову, кивнул ему и, оттолкнувшись от лесенки, погрузился в воду.

И сразу же исчез с головой! Кто-то ахнул, а кто-то и вскрикнул от испуга. Священник застыл с крестом в поднятой руке, и мне показалось, что сквозь морозный румянец на его лице проступила бледность.

Но буквально через несколько секунд Ковач вынырнул. Он уцепился за перила лесенки и вылез из воды.

Батюшка протянул ему крест, и Ковач этот крест поцеловал, чуть помедлив. Впечатление было такое, будто он засом­невался или припоминал, что нужно делать.

- Ты бы так не пугал… - с укоризной сказал священник.

Ковач взглянул на него с недоумением, странными своими глазами, и ответил:

- Я никого не хотел пугать. - И повернулся ко мне. - Давай!

Я уже раздевался. Оказаться трусом перед Ковачем мне, как вы понимаете, совсем не хотелось.

Мороз сразу взял меня будто в тиски и заполз под кожу. Я поспешил к лесенке, спустился к самой воде, держась за перила, потрогал воду пальцами ноги ... Ух, жутко! Решившись, я крепко ухватился за самый край низких перил и прыгнул!

Вода сперва обожгла меня, а потом сделалось даже хоро­шо. Но задерживаться я не стал и, подтянувшись, выпрыгнул наружу.

- Хватай одежду и беги в домик греться! - сказал батюш­ка, подавая мне крест, который я торопливо чмокнул. - И ты тоже беги! - обратился он к Ковачу. - Не стой на морозе после купания, застудишься!

- Спасибо, - сказал Ковач. - Я не застужусь.

А я уже был в дощатом сборном домике. Здесь было до­ вольно тепло - или так казалось после купания. Во всяком случае, сюда была проведена отводка от основного кабеля, идущего к фонарикам, и к ней подключены два электро­обогревателя. Помощники священника (дьяконы, кажется) выдавали всем купающимся либо по стаканчику подогрето­ го кагора, либо по полстаканчика водки, да еще предлагали шоколад, разломанный на мелкие кусочки. Я выпил теплого кагора и взял один такой кусочек шоколада, а потом стал быстро одеваться, стараясь держаться поближе к электрообогревателю.

Когда я вышел из домика, Ковач уже оделся. Какой-то му­жик что-то шептал священнику на ухо, а священник поглядывал на Ковача с любопытством и уважением.

Видимо, священнику объясняли, кто это такой.

- Здорово, да? - сказал я Ковачу.

- Здорово, - согласился он. - Пойдем?

- Пойдем, - кивнул я.

После ледяного купания и горячего кагора с шоколадом меня совсем разморило, и было такое ощущение, что я могу заснуть на ходу.

Народ вокруг продолжал веселиться, а мы пошли назад.

- Я завтра опять к тебе зайду, ладно? - спросил я.

- Заходи, - согласился он. - Правда, я могу быть на заводе ... Но ты же увидишь.

- Знаешь, - сказал я, - очень хорошо, что ты приехал в наш город.

Он, как это часто с ним случалось, ничего не ответил.

Глава четвертая УНИЧТОЖЕННЫЙ «ФОРД»

И пошел день за днем. Ковача я видел мало, потому что он все вре­мя пропадал в мартеновском цехе, возвращаясь в свой «инженерный дом» лишь к ночи. Правда, зага­док он мне задал достаточно, и я днями напролет размышлял над ними, строя самые фантастические догадки, кто же он такой и что успел повидать в своей жизни. В один из вечеров, оказавшись дома, Ковач рассказал мне (точнее, я вы­ тянул это из него, после каждого его односложного ответа задавая новые и новые вопросы), что он был не только в Америке, но и во многих других странах. Однако рассказывать про эти страны он не очень умел.

Мы с Машкой почти каждый день встречались, гуляя с собака­ми, но я так и не набрался духу заговорить с ней о том, что меня тревожило. Может, я откла­дывал бы и откладывал этот разговор, но получилось так, что она сама заговорила на эту тему.

- Ты знаешь, - сказала она, - я вчера поймала удобный мо­мент, чтобы расспросить отца о Коваче. Сказала, мол, он уже знаменитостью стал и все им интересуются.

- И что отец? - спросил я.

- Можно сказать, отмахнулся. Буркнул, что пока сам еще не разобрался, что он собой представляет, но видно, мол, мужик он порядочный. Хотя ... Ну, я привязалась к этому «хотя». Он и рассказал мне, предупредив, что я могу не понять. Но я все поняла. Не знаю, почему взрослые считают, что какие-то вещи нам недоступны.

- Так что ты узнала?