— А в Эфиопии ты как оказался?

— Из Адена часть наших перебросили как раз сюда, ну и меня в том числе. Героический припадок в Могадишо с десантированием танков мне никто в вину не поставил, хотя я и ждал. Вожди тогда тоже хвост прижали.

— Потом к американцам перебежал?

— Мне это и в голову не приходило. Но сомалийцы, знаешь, развернули охоту за нашими советниками, как за гнусными предателями. Платили по две тысячи долларов за голову. В 78-м, когда уже в Эфиопии служил, близко к фронту с Сомали, мы попали в засаду: я, два капитана, сержант, два рядовых. Бросили в грязную, вонючую яму. Лежу я там, в первую ночь в кромешной темноте и думаю: если удастся вырваться отсюда, к своим не вернусь. Потому что они мне больше не свои. Те, кого я мог бы считать своими, не стали бы защищать омерзительный режим Мариама, не стали бы предавать друзей-сомалийцев, которые впрочем, тоже не ангелы, но не они нас предали, а мы их. Свои не стали бы устраивать гладиаторские бои между русскими офицерами, не стали бы торговать кровью собственных вояк. Мы были гораздо ничтожнее любых наёмников. Наемник, во всяком случае — свободный человек, который сам торгует своей кровью. По своей воле ставит жизнь на карту. А нас продали в наёмники сначала одному африканскому царьку, потом перепродали другому. А ведь и Мариам, и Баррэ защищают только собственные интересы, плевать при этом желая на свои народы. Так что никакого интернационального долга мы здесь не выполняем. Мы не помогаем народам Африки. Мы помогаем истреблять народы Африки.

— Но мы, собственно, не Африке и служим, а Советскому Союзу.

— Самое смешное в том, что Советскому Союзу мы тоже не служим. Ещё можно было бы понять, если бы мы цинично манипулировали африканцами, помогая им резать друг друга, при этом посылая в Союз караваны золота. Это тоже было бы гнусно, но во всяком случае понятно и не лишено логики. Но мы поступаем как раз наоборот, мы из Союза вывозим сюда миллиарды, доводя советский народ до полной нищеты, а в Эфиопии не зарабатываем ни копейки, хотя и могли бы — по золоту ходим.

— Но ведь чему-то мы служим, пусть даже чему-то нехорошему. Есть же всё-таки причины, по которым мы здесь оказались.

— Мы просто обслуживаем маразматические фантазии выживших из ума кремлёвских старцев. Эти фантазии вообще никакого отношения к реальности не имеют. Мы никогда не сможем понять логику шизофреника, но мы вынуждены обслуживать шизофренические замыслы.

— Так как ты выбрался из той сомалийской ямы?

— Да, выбрался… Там я всё это окончательно понял, точнее, признался самому себе в том, что давно уже понимал. Ночь, однако, шла к рассвету, и надо было обсудить тему более актуальную. Для чего нас здесь держат? Военнопленными нас явно не считают и не для того за наши шесть голов 12 тысяч баксов заплатили, что бы на кого-нибудь обменять. Сомалийцам нужна месть, причём как можно более лютая, образцово-показательная. Я понял — они просто устроят мучительную публичную казнь. В яме я был старшим по званию, говорю своим: «Выбор у нас, ребята, простой: либо принять лёгкую смерть в бою, либо мучительную под пытками. Как только яму открывают и нас вытаскивают на поверхность, бросаемся на охрану, вырываем оружие, убиваем, кого сможем, и в рассыпную. Бежим обязательно в разные стороны, так может у кого-нибудь и появится шанс выжить». Когда нас вытащили, сомалийцев рядом с ямой оказалось больше, чем мы надеялись. Пока я да ещё один офицер вырывали автоматы, они троих наших успели положить. Мы покрошили там кого могли, побежали кто куда. Дважды у себя за спиной я услышал крики подстреленных товарищей, и понял, что выжить удалось только мне одному. Неделю скитался по горам, пока не встретил парней в натовском камуфляже…

— И теперь, стало быть, американцам служишь. Они в отличие от наших — хорошие парни.

— Андрюша, я не служу американцам. Я у них работаю. Я никогда не буду им служить. И ведут себя американцы в Африке ничуть не лучше наших, даже ещё циничнее, но вместе с тем гораздо разумнее — у них ни один доллар мимо не пролетит.

— И ЦРУ тебя, конечно, не вербовало.

— Составили разговор. Но я ведь не секретоноситель, а простой морпех. Обо всяких там советских военных тайнах знаю меньше, чем ребята из ЦРУ. Агентурной ценности для них тоже не представляю. Какой смысл американской разведке меня вербовать, если советской военной контрразведке известно о каждой родинке на моём теле. Предлагали работать на Пентагон, но я отказался. Не настаивали. Работу по моей просьбе нашли нейтральную.

— А в Штаты не предлагали перебраться?

— О да, сказали, что если я буду хорошим парнем, возможно, получу гринкарт. Я усмехнулся и сказал, что мне без надобности. Если мне в Европе делать нечего, так за океаном и тем более, а к Африке привык. Они, конечно, не поверили. Они вообще не способны поверить в то, что кто-то не хочет жить в США.

— И ты думаешь, они так просто по доброте душевной оставили тебя в покое?

— Нет, конечно. Они терпеливо ждут, когда меня завербует наша советская разведка, что бы потом через меня нашим дезу сливать. Парни из ЦРУ считают себя очень умными, да они и вправду не глупы, но очень примитивны. Всё их хвалёное коварство на поверхности плавает. То, что не укладывается в привычный американский стандарт, для них вообще не существует. Этим они, кстати, напоминают кремлёвских старцев.

— А наши знают, что ты у американцев?

— Разумеется. Они действительно пытались меня вербовать. Я их просто вежливо на хрен послал. А подцепить им меня не на чем, никаких преступлений против советской родины я не совершал. Всего лишь невозвращенец, а это сейчас не криминал. Шлёпнуть меня каким-нибудь коварным образом они, конечно, могут, но зачем? Я для них не опасен, а как-нибудь меня использовать они, видимо, не теряют надежды.

— Алексей Алексеевич, а вам не кажется, что вы были уж слишком со мной откровенны?

— Да, был слишком откровенен. Но не ищи в этом «второго дна». Просто устал я, Андрюха, за десять лет от одиночества. Разблокировка пошла — непроизвольная болтливость. Это даже с опытными разведчиками случается, не говоря уже про таких тупых морпехов, как я. Да и бояться мне нечего. Я всё потерял. Ты понимаешь — всё! Родину, друзей, офицерскую честь. И веру, и правду потерял. А в замен не приобрёл ничего, кроме этого дорогого костюма и дешёвых эфиопских шлюх.

— Неужели на дорогих шлюх денег нет?

— Андрюшенька, шлюхи они всегда дешёвые, сколько бы ты за них не платил. Ладно, извини, устал я. За десять лет столько не говорил. Вряд ли мы с тобой когда-нибудь увидимся. Один совет на прощание. Нашу встречу ваши особисты, конечно зафиксировали. Разговор никто не записывал, верь слову, но вопросы к тебе возникнут. Если они поймут, что ты разговаривал со мной, зная кто я, у тебя будут неприятности. (при слове «неприятности» Андрей усмехнулся настолько зло и горько, что смутил даже бывалого полковника) Неприятности бывают такие о каких тебе пока неизвестно. Так что не хорохорься, а постарайся их избежать. Скажи, что познакомился с каким-то русским, который на вопросы о том, где он работает, отвечал очень уклончиво и загадочно. И ты, понятное дело, решил, что твой собеседник принадлежит к одной из советских спецслужб, только не понятно к какой, но ты не стал тревожить незнакомца бестактными вопросами. А говорил ты с этим загадочным человеком… Кстати, про что мы с тобой говорили?

— Про Лалибелу…

— Вот как? И что это такое?

— Лалибела — это… Ох, Алексей Алексеевич… Да хрен с ней. Нет никакой Лалибелы.

В феврале 1988 года эфиопские войска победным маршем наступали на эритрейских сепаратистов. «Это был их последний и решительный бой». Эритрейцы, обычно такие наглые и самоуверенные, теперь, конечно пятились под натиском огромной группировки численностью никак не меньше 30 тысяч человек. Андрея зачем-то откомандировали сюда, на самую передовую. Вроде бы для того, чтобы координировать действия наступавших с вертолётчиками. Хотя никого ни с кем координировать ему не приходилось. Некогда подтянутый и аккуратный капитан Сиверцев теперь больше походил на заурядного наёмника: на шее всегда болтался автомат, камуфляж грязный и местами рваный, физиономия, покрытая трёхдневной щетиной, имела выражение бессмысленно злобное. В мутных глазах — полная пустота. На все замечания по оводу внешнего вида он отвечал коротко и матерно, хотя раньше матом никогда не ругался. Андрей понимал, что начальство послало его сюда, надеясь на то, что припадочного Сиверцева наконец пристрелят, против чего он и сам нисколько не возражал.