Эдвард противопоставил ей силу инерции, вытекавшую не столько из желания сопротивляться, сколько из довольства рутиной. Рутина была его дворянским достоинством, богиней, генеалогией, акрополем, освежающим оазисом имперскости. Эдвард не терял головы: его жалованье никогда бы не позволило жить в Лондоне с теми относительными удобствами, которых он добился в Индии: бунгало, пятеро слуг - маловато, конечно, но главное - это уважение и статус сахиба. Ну а служебные часы были недолгими и безмятежными.

Канцелярия воинской бухгалтерии располагалась в глубине сада, где жарился на солнце красный песок. В вытянутых зданиях с зелеными облупившимися жалюзи на окнах вечно царила дремота. Помимо доносившихся снаружи петушиных криков, там слышались только скрип перьев, скрежет панкхи, поднимавшей в воздух бумаги, которые забыли придавить галькой, да шаги босых чапрасси[226], приносивших папки или чашки переслащенного чая с серым молоком. Почти всю работу выполняли секретари, что не мешало Эдварду Фулхэму исправно получать 550 рупий в месяц, пусть даже его бесславная репутация не позволяла рассчитывать на повышение.

Августа томилась от скуки, попутно строя планы, как уломать мужа. Она выдумывала ситуации, способные пробудить столь чуждые Эдварду амбиции, старалась внушить ему, что празднества по случаю коронации - благоприятная возможность завести профессиональные знакомства, подняться в обществе. Он едва слушал, затягиваясь черутом, продолжая читать газету и время от времени хмыкая.

Забеременев, Августа принялась грызть ногти с удвоенным неистовством. Она надеялась, что поедет рожать в Европу, но все вокруг, будто сговорившись, рекомендовали мирутских врачей. К тому времени она заметила, что Эдвард закладывает за воротник, и эта уверенность росла с каждым днем - особенно после рождения дочери, когда Фулхэм получил законный повод напиться до бесчувствия. Два дня он провалялся в постели с багровым лицом, открытым храпящим ртом, слипшимися от пота волосами и с тех пор решил, что впредь незачем скрывать свою невоздержанность от Августы, как он пытался делать поначалу. Их союз, скрепленный появлением ребенка, более не нуждался во внешних знаках приличия: Эдвард Фэрфилд Фулхэм окончательно погряз в алкоголизме и бюрократии.

Кэтлин не внушала матери ни любви, ни отвращения, так как Августа была озабочена лишь собственными проблемами. Неужели она станет просто Эдвардовой женой, как раньше была Джимовой дочкой?.. Августа отвергала эту жалкую участь, противилась ей всем своим существом, ночи напролет плакала от досады, а ее всхлипам аккомпанировал комичный оркестр шакалов и бычачьих лягушек.

***

— Придвинься к столу, X. Ближе... еще ближе, иначе твой йогурт... Ближе, говорю тебе... Впрочем, история с застрявшей в горле вставной челюстью - не шутка, такое случается сплошь и рядом, ты же знаешь... Да, нелепая. Да, несуразная. Придвинься впритык, я каждый раз прошу тебя об этом во время еды, взываю целую вечность: «Придвинься к столу, а не то компот...» Кричу из века в век... Всякий зубной протез «отвратительно комичен», да?.. Не я это сказала. Ну, придвинься же наконец к столу. Все эти казусы со вставной челюстью когда-нибудь меня добьют.

Облепленная недожеванной пищей челюсть со стуком падает в тарелку. Просто она плохо держится, отказывается выполнять свою функцию, валяется повсюду на мебели. Очки, без конца проверяемые, корректируемые и заменяемые, тоже не подходят больше для глаз. Ничего больше не клеится - ни-че-го. Долгие часы, проведенные в комнате ожидания у дантиста или офтальмолога; опаздывающие такси и потоки экскрементов, что обрушиваются в тот самый момент, когда звонит шофер; внезапно потерянные предметы, которые невозможно найти. Страхи тянутся нескончаемой вереницей. Отец одного из наших друзей впал в детство, стал агрессивно ревнивым и обвинял жену в том, что она якобы отдается каждому встречному. Болезнь как болезнь, но близким, наверное, очень тяжело ее выносить. Помнишь, X., еще три года назад это смешило нас? Какие мы были дураки.

***

— Кожа у девочки пепельно-бледная, - сказала миссис Корнелл. — Остается надеяться, что она окрепнет.

— Остается надеяться, что она не унаследовала здоровье своего дорогого отца...

— Остается надеяться, - прибавила миссис Янг, — что здоровье нашей дорогой миссис Фулхэм, которую я, к сожалению, вынуждена признать неимоверно тощей, - в общем, здоровье нашей милейшей миссис Фулхэм не слишком ухудшится в низине из-за жары.

— Увы, - возразила миссис Коттон, осуждающе взглянув на анжуйский пирог, который попыталась откусить выступающими резцами, — здоровье нашего дорогого мистера Фулхэма, видимо, тоже сильно ухудшилось...

— Гм, - согласилась миссис Корнелл.

— Гм, - подтвердила миссис Янг, вытирая платком губы.

— Да уж...

— Видимо, хлопоты...

— Разумеется, ведь если он не погасит долги (это лишь предположение, которое я никому не хочу навязывать), вполне возможно, его переведут в гарнизон второго класса или вежливо попросят выйти в отставку - не приведи-то Господь!

— О, это было бы весьма прискорбно! Такой страшной участи не пожелаешь никому - даже нашей дорогой миссис Фулхэм, хоть она всегда так сдержанна и необщительна...

— А тут еще пепельная бледность младенца... Пепельная бледность!

— Ах, дорогая, такое нельзя говорить вслух...

— Что поделать!

— А вот и сама миссис Фулхэм...

Они умолкли, наблюдая с веранды за Августой, чеканившей шаг под белым зонтиком, который заливал ее лицо рассеянным светом. Она была хорошенькая и даже красивая - возможно, ее красила какая-то трогательная беспомощность.

Добравшись до Уорвик-Роу, Августа увидела Эдварда. Тот ждал ее на крыльце, положив одну руку на перила, а в другой сжимая письмо.

— Фред умер.

Шагнув вперед, она медленно сложила зонтик.

— Когда?

Он протянул ей письмо, и, опустившись на первое попавшееся сиденье, Августа прочитала, как тетушка Мёртл принесла чай и сначала решила, что дядюшка Фред спит, но затем увидела, что поза неестественная, и позвала маменьку... Врач сказал, что смерть наступила, скорее всего, утром... Никто ничего не заметил: он всегда был таким скрытным - дядюшка Фред... Сердце, сказал доктор Бэкстер, сердце...

Эдвард сел напротив и, протянув через весь стол атрофированную руку, положил ее на ладонь Августы. Тут-то она и дала волю слезам: громко разрыдалась, точно крестьянка, утирая тыльной стороной ладони сопли и причитая надтреснутым голосом, который то повышался, то каскадом понижался.

В эту горестную минуту ей вдруг пришла в голову мысль, словно завещанная дядюшкой Фредом. Но высказала она ее только в следующее воскресенье, за чаем, словно сделав ход пешкой на шахматной доске:

— Я тут подумала, дорогой Эдвард, не лучше ли мне с Кэтлин пожить два-три годика в Лондоне? Это наверняка пойдет ей на пользу.

На улице мычала корова, странная метла, которую дворник крутил на веревке, поднимала над верандой облака пыли, Августа теребила чайную ложечку. Эдвард ответил вопросом на вопрос:

— А как ты обустроишь свою жизнь?

— Очень просто... Поселюсь в двух комнатах на чердаке... Этого вполне хватит.

— Это могло бы решить вопрос жилья, а остальное?.. Ты же знаешь, в данный момент я нахожусь в денежном затруднении... гм... в общем, неудачное вложение капитала... Не вижу, как я вам помогу, если вы будете жить в такой дорогой метрополии, как Лондон...

— Попутно сэкономишь на содержании айи...

Он рассмеялся:

— Это всего-навсего восемь рупий. Они даже не вносятся в счета.

— Но ты же не оставишь меня с малышкой без алиментов!