Чуть повыше Авеццано, на вершине отвесной скалы Сальто, напротив прилепившегося к другому берегу села, громоздился замок Петрелла. Взорам путешественников он предстал массивной громадиной с выделявшимися в вечернем небе зубцами стен. До этой четырехугольной крепости с огромным деревянным порталом можно было добраться с севера лишь по головокружительной тропинке.

Когда наступила ночь, изнуренные лошади и люди достигли входа, где их встретил мажордом Колонны - Олимпио Кальветти. То был представительный сорокалетний мужчина со смуглым лицом, обрамленным каштановой бородой и слегка седеющими волосами. Венецианские шаровары и плащ с широкими рукавами по испанскому обычаю придавали ему воинственный вид, но его бесспорно врожденное изящество отличалось грубоватым блеском, подразумевавшим бурное прошлое, а еще какой-то неуловимой двойственностью, словно удваивавшей саму эту двусмысленность. Под приподнятыми полями большой черной шляпы, украшенной образом Лоретской Богоматери, виднелся рассекавший лоб шрам - след ранения, полученного, по словам самого Кальветти, в битве при Лепанто[48]. Но его брат, доминиканский монах Пьетро, утверждал, что это память о кровопролитной драке. Как бы то ни было, Олимпио действительно служил при Лепанто оруженосцем Маркантонио Колонны, прежде чем стать конюхом Просперо Колонны в Неаполе. На совести Кальветти лежало два убийства: он укокошил сторожа охотничьих угодий и трактирщика, но поскольку людишки это были мелкие, а самому Олимпио удалось снискать расположение семьи Колонна, преступления остались безнаказанными. Умный и преданный своим покровителям Кальветти ухитрился стать мажордомом Петреллы. Поэтому он уверенно вышел навстречу Ченчи со своей женой Плаутиллой, присевшей в весьма старательном реверансе.

Разрываясь между любопытством и досадой, Беатриче провела первые дни за обследованием Петреллы. На квадратный двор, в центре которого открывался глазок цистерны, отвесно падали солнечные лучи. Южное крыло напротив портала вело к каменной лестнице на все три этажа: приподнятый на массивном фундаменте первый, где находились хозяйские помещения и жилье прислуги; второй, или пьяно-нобиле[49], именуемый также этажом расписных комнат, так как стены были украшены фресками; и наконец самый скромный верхний этаж. На западе к внешней стене здания примыкал ортаччо - огороженный низкой стенкой, труднодоступный прямоугольный огородик: на этот заросший травой пустырь сбрасывались нечистоты с миньяно - длинной деревянной галереи для верховой езды с выступом в стене, где также располагались отхожие места. На севере к миньяно прилегала крытая терраса, прозванная пьяццей и окруженная зубцами, между которыми торчали жерла четырех пищалей, а по краю скалы проходил связывавший две башни дозорный путь. Архитектурный ансамбль замка довершали низкая часовня с толстыми колоннами, кухни, сводчатые подвалы и домик рядом с огородиком, служивший карцером.

Впрочем, суровый и непреклонный замок Петрелла изобиловал странными деталями. На полпути между вторым и третьим этажами на лестнице находилась клетка из обструганной древесины - подвешенная ниша, откуда можно было почти незаметно наблюдать за всем пролетом. Фрески в расписных комнатах принадлежали кисти неизвестного живописца: где-то на далеких горных вершинах пылали костры, на заднем плане обрушивались циклопические города, а на переднем - человек с огромной раковиной вместо шляпы и одетый по моде прошлого столетия держал, словно маску, копию собственного лица. Меж двух дверей скелет в красных туфлях и с уложенными куполом косами сжимал костлявой рукой яблоко. Одна фреска изображала Корабль дураков, хотя аллегория оставалась не совсем ясной: огромное судно в поперечном разрезе неслось на всех парусах по ночному морю, из которого кое-где выступали фронтоны и башни затонувшего города. С коптящего неба сыпались метеоры, но пассажиры то ли пировали, то ли предавались любимым занятиям. На одном из небольших панно очень красивая обнаженная женщина теребила свои жемчужные бусы и словно плыла по воздуху над лежащим в саркофаге мужчиной. Более фривольные створки двери представляли не то цветы с человеческим головами, не то людей с цветами вместо головы, танцевавших на растительном фоне. Голые стены часовни были отданы во власть начертанных на них сыростью папоротников, тогда как длинную обеденную залу опоясывала отчасти уничтоженная плесенью Пляска смерти. Курносая развернула здесь кипучую деятельность. Она вела за руку ребенка; смеясь из-под савана, щекотала подбородок сидевшей перед зеркалом красавицы; ставила подножку адвокату; хватала за руку размахивавшего цепом крестьянина. Выписывая антраша, Смерть воровала цыпленка с вертела, вцепившись повару в запястье; подхватывала под мышки слабевшего всадника; игриво обнимала купца; подавала руку ничего не подозревавшей герцогине. Смерть торжественно сопровождала папу римского и насмешливо беседовала с молодой девицей; вела пастушье стадо или, пиликая на ребеке[50], увлекала за собой императора; она поспевала всюду и была мастерицей на все руки. Тут стерлась клепсидра, там - улыбка, но пусть даже недоставало части косы, оставшийся обрубок казался от этого только острее. Облупившаяся, отсыревшая, изъеденная лишайником живопись переходила от меловой бледности к темным сине-зеленым глубинам, низвергавшимся в свою же собственную бездну. Вокруг серванта с незрячими тазами разворачивалась на стене лента с надписью: «Venio sicut fur, beatus qui vigilat»[51], завершаясь с обеих сторон коричневыми завитками.

Фрески пьяно-нобиле неизменно преподносили все новые и новые сюрпризы: то сивилла в пещере, то лев в тиаре, то вздыбившийся конь на обелиске средь площади с пожирающей горизонт перспективой. Следовало лишь взять лампу да приглядеться повнимательнее, ведь в комнатах темно, а дневной свет лишь заполнял серебристыми квадратами окна и замирал, не смея проникнуть дальше рам.

Замок Петрелла был безотрадным местом - ни музыки, ни марионеток, ни полишинелей, ни процессий, ни книг, не считая пары плесневевших на полке томиков: изданный в 1560 году в Турине двуязычный Платон, падуанский молитвенник с множеством вырванных страниц, напечатанные большими неуклюжими буквами «Истории Алатиэль»[52] без указания даты и места издания, да еще драмы и новеллы Чинцио Джиральди[53].

Беатриче уселась перед окном с томиком Джиральди и, как зачарованная, погрузилась в чтение. Она впервые попала в мир, где насилие обретало смысл и морально оправдывалось даже убийство. Кровь тирана - жертва, угодная Господу... Взять, к примеру, «Орбекке»...[54] Сумерки застигли ее с книгой на коленях... Юдифь и Олоферн...

— Он и бегать-то уже не может, - говорила Плаутилла, показывая на своего трехлетнего сына - ожиревшее существо со свисающими до плеч щеками, на котором трещала одежда. У его восьмилетней сестры Виттории были карие глаза и смуглое, как у Олимпио, лицо цвета слегка пожелтевшего воска. С присущей лишь ей грацией она повисала на руке Беатриче, пряталась в юбках, заставляла участвовать в играх. Они бегали, завязывали веревочку или напевали и хлопали в ладоши. Для Виттории донна Беатриче стала почти что второй матерью - только игривее, красивее и веселее Плаутиллы.

Дон Франческо быстро заскучал. Не прошло и двух недель, как он отправил в Рим гонца с верховой лошадью и приглашением, адресованным сыну донны Лукреции, Курцио Велли. Шестнадцатилетний Курцио представлял себе весеннюю жизнь в Абруццы нескончаемой чередой конных прогулок, охотничьих развлечений, сельских танцев и завтраков на траве. Он мечтал повидаться с матерью, Беатриче запомнил очень красивой девушкой и почти ничего не знал об отчиме. Словом, Курцио приехал в радостном предвкушении.