Сжимая лампу, он догнал ее в коридоре как раз перед полотном Таддео Дзуккари и так грубо стиснул руку, что донна чуть не упала в обморок:

— «Юдифь и Олоферн», мадонна Лукреция... Художник отравил свою жену, когда она ему опостылела. Ну, или когда заболела. Или потому, что чересчур много жрала. Так устроен свет. Кстати, я слышал, вы всем рассказываете забавную шутку: дескать, лучше уж выйти замуж за дьявола, чем за меня. Ну так считайте, я выбрал вас, чтобы вы пожалели, что не вышли за дьявола!

После чего он странно расхохотался, грубо оттолкнул Лукрецию к стене и, продолжая смеяться, ушел. Голова его была втянута в плечи, блестящие полы черного атласного плаща раздувались над шароварами со «швейцарскими» разрезами, и со спины дон Франческо напоминал огромного таракана.

Поставив локти на стол, служанки глотали похлебку в ледяной кухне, где теперь пахло остывшими шкварками, плесенью да мышиным пометом. Неверный свет двух свечей углублял тени, слегка окрашивая бока предметов матовой охрой. Когда обсудили смерть служанки от малярии, разговор перекинулся на новую хозяйку дома - эту бедняжку...

— Не то чтобы злая, но и не добрая, - сказала Беппина. — Не то чтобы уродина, но и не красавица...

— У кого красавица-жена, тот всегда поет, а у кого горстка скудо, тот всегда считает, - подхватила Челио.

— Ты же ей прислуживаешь, Эмилия, и знаешь ее получше нашего...

— Да бросьте вы, всего три недели. Но она просто какая-то кукла тряпичная, вот что я вам скажу. Иначе бы не стерпела того, что намедни вытворил дон Франческо. Я сама была в той карете, и донна Беатриче - это невинное дитя - тоже. Ну, вы поняли... Хоть бы меня постеснялся, ну или собственной дочери! Как накинулся на эту болванку тряпочную да как задрал ей юбки под самое горло! Донна Беатриче, бедняжечка, вся с лица сошла и отвернулась к дверце. Потому как смотреть там было не на что, да и слушать все это хрюканье - Боже упаси: что твой хряк верхом на свиноматке. В карете и на глазах у собственной дочери, клянусь Мадонной!

Послышались громкие возгласы, затем вдруг опрокинулся кувшин с пикетом, и вновь наступила тишина.

— Если бы только это, - сказал конюх Шипио, и все с мрачным, понимающим видом промолчали, после чего принялись складывать пальцы колечком и засовывать туда указательный, показывать язык да подмигивать, хлопать ладонью по сжатому кулаку да стучать правой рукой по локтевому сгибу левой. В насмешках сквозил страх, ведь все поголовно боялись пышущего похотью хряка, козла, оленя, который преследовал их, осыпая ударами, - Зверя Апокалипсиса, древа карающего, дубины, фонтана, плодившего только увечья да ублюдков. Во всякое время он незримо присутствовал в темных лабиринтах палаццо. Дон Франческо прятался под складками гобеленов, вселялся в нарисованных на стенах итифаллических фавнов, валялся на тюфяках служанок. Запах его пота и семени пропитывал все, пронизывал кошмары игравших на теорбе прекрасных пажей и наполнял ужасом сны Беатриче.

Он проснулся в холодном поту, так как сам был собственным инкубом, своим же кошмаром, обращенным на себя зеркалом. В темноте он сел на зловонную солому и прислушался к негромкому гудению насекомых. Ему приснился костер, и этот костер напрямую угрожал его жизни. Гнусный порок... Crimen pessimum...[34] Улицы Содома в ту пору заполнялись путешественниками, некоторые из них селились там навсегда, и редкий римлянин хотя бы раз туда не наведывался. Но они хотят моей погибели!.. Так и есть: сам Джакомо отрекся от отца перед Святой инквизицией и заявлял в лицо каждому встречному, что синьор падре скоро поджарится, как поросенок, в жарком пламени костра. Не прошло и недели, как дон Франческо похудел вдвое. Его терзал страх. Кто даст против него показания? Как много тех, кому есть что сказать! Они и впрямь выступали один за другим в суде, опасаясь за собственную жизнь, запутываясь в сетях ненадежного словаря и зная, что, если графу Ченчи и на сей раз удастся договориться с правосудием, на их головы может обрушиться все что угодно. Конюх Маттео Бонавентура рассказал, что отверг приставания дона Франческо, но затем наблюдал в замочную скважину, как тот насиловал молодого лакея по прозвищу Косой. Другой слуга, Клементе Анаи, со слезами поведал, как хозяин ущипнул его за ягодицы и при всем честном народе поцеловал в губы: «Борода кололась, как шиповник». Андреа да Кортона, рабочий, выполнявший какое-то поручение в палаццо, явился вместе с матерью, заплаканной крестьянкой в соломенной шляпке, похожей на ореол пьеты. В первый раз Андреа удалось убежать, бросив под ноги дону Франческо ведро, но уже на следующий день хозяин прижал его в небольшой комнатке (Господи, помилуй!). Теперь уж отбивался сам Ченчи, решительно все отрицая, уличая свидетелей во лжи и пытаясь довести обвинение до абсурда. Но этот бахвал и фанфарон буквально опешил, когда в зал эффектно вошла Прекрасная Сполетина в одолженном платье. Она не забыла ни побоев, ни окончательного изгнания и, хорошо понимая, что ее показания могут дорого обойтись ей самой, обстоятельно рассказала о постыдных услугах, которые дон Франческо принуждал себе оказывать.

— Уповая на сострадание вашей милости, я вынуждена признаться, что в первый раз спала, как сурок, но внезапно подверглась его невозмутимым, неуместным и желчным домогательствам, после чего закричала - впрочем, не «караул», ведь, как ни храни целомудрие, а палки бояться меньше не станешь, - уж вашей ли милости этого не знать! Что же касается остальных разов, я больше ничего не помню, ведь когда столько всяких дел...

Несмотря на сбивчивость показаний, Прекрасная Сполетина была самой опасной свидетельницей, и дон Франческо почувствовал, что ему конец. В тот же день он направил Клименту VIII[35] прошение, смиреннейше умоляя распорядиться о его освобождении, дабы он мог наконец «позаботиться о финансовых договоренностях, условия коих пусть любезно соблаговолит установить Ваше святейшество...»

Папа держал двумя пальцами письмо, которое хотел прочитать сам - по своей привычке все тщательно разбирать, проверять и контролировать. Добившиеся его избрания испанские кардиналы полагали, что держат папу в кулаке, тогда как в действительности это он влиял на иберийскую политику через коннетабля Испании Асканио Колонну. Папа не позволял собой командовать и нередко впадал в страшный гнев, ураганом подталкивавший его к поступкам и речам, недостойным верховного понтифика. Тогда он забывал даже о собственной хитрости, о желании объединить власть и деньги в своих руках, за которыми, по словам венецианского посла, необходимо следить пристальнее, нежели за взглядом. Климент VIII был высоким и плотным, с вытянутым, толстым, мертвенно-бледным лицом, неухоженной бородой, грустными глазами, суровыми и нередко полными слез, ибо он то и дело плакал, когда служил мессу, наблюдал за религиозными процессиями либо взбирался на коленях по Скала-Санта. «Как поживает святой отец? - иронично спрашивал Генрих IV[36] папского нунция. - По-прежнему хнычет?» Эта беспредельная грусть прекрасно сочеталась с финансистскими талантами святого отца и семейственностью, поднявшей до невиданных высот практику непотизма. Доходы счетной палаты за последние годы значительно приумножились, но долги соответственно увеличились, и после своего восшествия на папский престол Ипполито Альдобрандини обнаружил пустые сундуки и дефицит в двенадцать миллионов скудо. Тогда он поскреб по Сусекам, извлек прибыль из процентов, размер которых сам же и установил, подсчитал, вложил, потерял, заработал, вновь потерял - теперь уже более трех миллионов, озолотил племянников, сколотил новый капитал и постоянно играл, играл, играл на бирже...

Климент VIII положил письмо, вытер кружевным платком слезы и устало сказал молодому доминиканцу, который, спрятав руки в рукава, молча ждал распоряжений его святейшества: