— Нет, из-за болезни я был лишен возможности получать информацию. Но я на днях кое-куда уеду и надеюсь привезти нечто, представляющее, для вас, Арнольд, конкретный интерес.

— Кстати, слыхали ли вы, Штеффен, что убит Урбис, правая рука Штрассера? Какая-то нелепая романическая история.

— Да, я слышал, его ведь убили агенты гестапо.

— Откуда вы знаете?

— Вы уже имели случай убедиться в том, что я располагаю неплохими источниками информации и умею комбинировать. Больше я вам не могу ничего сказать, но рекомендую очень остерегаться. Страсбург близок от границы. Вы у себя одни, ночью пролезет некто вам неизвестный, пиф-паф — и аминь.

— Ну, это не так просто: у меня есть сторож, все на ночь закрывается; кроме того, Урбиса убили не в отеле, а куда-то заманили. Со мной это не пройдет.

— Не будьте самоуверенны, Арнольд. А теперь пойдем пить кофе.

— Знаете, Штеффен, вы меня в высшей степени интересуете. Я кое-кого о вас расспрашивал, и, скажу вам прямо, некоторые о вас плохо отзываются.

— Я знаю, о ком вы говорите, это, несомненно, кто-нибудь из немецких коммунистов. Они меня давно пытались привлечь к сотрудничеству, но я отказался.

Малыш изумлен.

— Да, они меня всячески уговаривали, но дело в том, что я не могу подчиняться их механической дисциплине, их военной организации. Я всегда ненавидел все военное, я сторонник свободного сотрудничества людей. Кроме того, я считаю, что в условиях Третьей империи организация не в состоянии ничего сделать, в нее немедленно проникают агенты гестапо, и все рушится. Гораздо целесообразнее и разумнее работать в одиночку, доверяя только самому себе.

Я убежден, что вы, Арнольд — один наносите больше вреда Гитлеру, чем большая коммунистическая организация. Наконец, я не верю в массовую работу, массу нельзя повести за собой. Когда она сама поворачивает, ее можно использовать, а это может сделать только сильная личность.

Арнольд внимательно смотрит на меня:

— Знаете, Штеффен, ваши мысли во многом совпадают с моими собственными. Я тоже предпочитаю работать самостоятельно. Я желаю всяческого успеха коммунистам, но остаюсь один.

Таковы дела, — и он похлопал меня по колену:

— А вы интересный субъект, Штеффен. Скажите, чего бы вы хотели для себя лично?

— Я хотел бы вернуться в Германию, освобожденную от фашистов, иметь в своем распоряжении небольшую сумму денег, жить в крошечной вилле в Шварцвальде и писать там роман. Вот и все, к чему я стремлюсь: природа, тишина, ватермановское перо и стопка хорошей, блестящей бумаги. Здесь, в эмиграции, я не могу писать ничего, кроме памфлетов, да и к ним теряю интерес. Если все это долго продлится, я либо психически заболею, либо сделаю что-нибудь очень рискованное.

Ночью я вспоминаю беседу с Арнольдом. Как будто, я его неплохо околпачиваю, недоверие у него исчезает, и он чувствует ко мне некоторую симпатию. Но теперь нужна пауза: малейшая ошибка в дозировке — и у него опять появится настороженность. Когда вернусь из Лондона, я попробую добиться от Форста внесения ясности в мою дальнейшую работу с Арнольдом. Если они собираются проделать с ним нечто похожее на происшедшее с Урбисом, то, откровенно говоря, мне это очень неприятно, — Арнольд мне лично симпатичен.

Но в то же время я понимаю и другую сторону: что им делать с этим Малышом? Завербовать его не удастся, этот заморыш действительно, кажется, честен и не гонится за деньгами.

Но, как бы то ни было, я тебя дешево не отдам, мой дорогой Арнольд, будь спокоен. Ты дорого обойдешься господам фашистам. Штеффен на этот раз не продешевит.

Через две недели я в первый раз в жизни в Страсбурге. С некоторым трудом разыскиваю резиденцию Арнольда. Как и следовало ожидать, он живет далеко не богато.

Малыш меня тепло встречает, показывает свой архив и библиотеку. Вскоре он мрачнеет: завтра нужно платить за бумагу, и стенографистке.

— А знаете, Арнольд, я был у Стида и привез вам от него письмо.

Малыш поспешно вскрывает конверт.

— Штеффен, вы прекрасный парень: Стид подписался на год и даже приложил чек. Вы просто волшебник.

— Это не все, Арнольд, я нашел вам еще двух подписчиков; они, однако, предпочитают оставаться неизвестными и будут пересылать вам деньги через меня.

— А как же я им буду отправлять бюллетень?

— До востребования в Лондон. Они, однако, не так щедры, как Стид, и будут платить поквартально.

Я вижу, с каким трудом Арнольд скрывает свою радость. Видно, твои дела совсем швах, если жалкие две тысячи франков произвели на тебя такое впечатление.

— Знаете, Штеффен, я теперь буду выпускать мой бюллетень не четыре, а шесть раз в месяц. Еще несколько платных подписчиков, и я расширю объем бюллетеня. Вы не знаете, как я вам обязан!

Маленькая горячая рука жмет мою руку. Мне немного совестно. Это, впрочем, очень удачно, так как соответствует моей роли.

— Я найду вам еще подписчиков, Арнольд. Учтите, что я делаю это не столько из симпатии к вам, сколько в интересах близкого нам обоим дела. Это избавляет вас от необходимости быть мне обязанным.

Арнольд забывает о своей обычной сдержанности, рассказывает о своих планах. Он уверен, что даже в рейхсвере можно найти людей, отрицательно относящихся к Третьей империи. Если иметь к таким людям доступ, то можно получать прекрасную информацию о германских вооружениях из первоисточника. Арнольд хотел бы выпустить специальную белую книгу, содержащую одни только неопубликованные документы.

Он чувствует, что увлекся, и бросает на меня настороженный взгляд. Я смотрю в потолок, затягиваюсь папиросой и говорю:

— Если можно было бы все забыть, погрузиться в мысли нежные, как дуновенье ветра, слушать долетающую издалека музыку, вдыхать аромат ночных цветов…

— Вы, Штеффен, неисправимый эстет; из вас никогда не выйдет серьезно интересующийся политикой человек.

Затем, видя мое обиженное лицо, Арнольд добавляет:

— Пользу все же вы принесете и будете приносить, так что не сердитесь.

Я сижу у Арнольда до одиннадцати часов вечера. Мы уславливаемся встретиться в Париже через месяц, раньше он не предполагает приехать.

— Знаете, Штеффен, я очень ценю вашу тактичность и скромность, — вы ни разу не спросили меня о моих методах работы и источниках. Вы, кажется, единственный человек, к которому я питаю доверие.

— Смотрите, не разочаруйтесь. Вас ведь предупреждали, что со мной лучше не иметь дела. Я боюсь, когда меня хвалят, — потом обычно бьют. А теперь, мой друг, даю вам совет — начинайте как можно больше дел, у вас, кажется, наступила полоса везения. Я убежден, что жизнь человека идет волнами, и выигрывает только тот, кто уловил ритм волн. Я уверен, что бывают периоды, когда целесообразнее всего не вставать с дивана, даже есть поменьше, чтобы не схватить расстройства желудка. Зато в другие дни надо действовать.

Я знавал одного американца, виртуоза игры в покер, он жил только на выигрыши, но играл честно. Этот американец умет определять направление волны, дураки же считали, что ему всегда везет. Я от него многому научился.

Мы наконец прощаемся. Арнольд рекомендует мне осмотреть Страсбург. Я обещаю, но решаю на другой же день уехать: те культурные развлечения, которые меня интересуют, в Страсбурге представлены слабо.

Вернемся лучше, Штеффен, в Париж, теперь же немного отдохнем.

11

Дней десять я не думаю ни об Арнольде, ни о Форсте, но вскоре замечаю, что мои денежные ресурсы начинают испаряться. Удивительно, как у меня плохо держатся деньги. Это, в то же время, меня хорошо рекомендует. Я презираю мещан, берегущих сантимы, выбирающих в ресторанах подешевле меню, торгующихся с девочками, — это отвратительно и пошло.

Что же, пойдем к уважаемому доктору Мейнштедту, я по нему и его коллеге Форсту очень соскучился.

— Я думал, Браун, что вы куда-нибудь удрали или вас раздавил автомобиль.