Ольга Павловна, как женщина интеллигентная и давно знавшая, что она супруга не по любви, а по мукам, в меру подержав платок у глаз, в меру постояв над свежим холмиком мерзлой комковатой земли, пригласила всех присутствующих на поминки.

Через девять дней отца Александра помянули лишь те, кто остался из его дружков, а на сорок дней был Ольгой Павловной приглашен один-единственный приятель мужа, суженый Анфисы Бурковой — Веньямин свет Михайлович, как она сама с язвочкой в голосе называет его иногда. Ну, например, в тот раз, после сорока дней.

Поминки затянулись до самого утра. И хотя Бурков заявился домой и не дюже пьяный, и не дюже поповскими духами провонявший, все равно она была бы последней дурехой, ежели б поверила, что ее Вениамин да Ольга Павловна никакими такими шашнями не занимались, а всю ночь ломали голову, как из станицы быстрее красных изгнать да власть захватить в свои руки.

Анфиса всегда завидовала таким натурам, как вдовая попадья. И наружностью господь не обидел, и умом не обделил, и манерами не обошел. К такой любой мужик, как младенец к материнской груди, потянется. И сдается Анфисе, что с той поминальной ночи поныривает ее Веньямин в поповские пуховики.

Доказательств у нее нет. На все советы проследить за ним, прохиндеем, от начала до конца Анфиса презрительно кривит свои сочные губы, которые почему-то так нравятся атаману, бывшему полковому старшине Григорьеву. Только жалко, что последние месяцы слишком редко появляется он в станице, а еще реже останавливается на ночлег в их доме.

Но с нее, в общем-то, хватает, она ведь не какая-нибудь распущенная бабенка! У нее кроме постельных есть и другие заботы по дому, по саду, по земле и скотине. Если б она все это доверила Вениамину Михайловичу, сама бы вроде этой прозрачной принцессы с котомками за плечами бродила от дома к дому, меняя тряпки на хлеб, просо, — сало… или клянча за-ради Христа кусок хлеба. Вот и теперь где его черти носят? Обещал через неделю явиться. Да не в одиночку, а с новой армией.

У него что ни банда — все армия. По первому случаю, когда господин Григорьев пожаловал ее Вениамину есаульское звание и к ним сбежалось до тысячи казаков из окрестных хуторов и станиц, верила Анфиса, что грозная это сила, способна она сокрушить малочисленные красноармейские отряды, которые рыскали в станицах по весне и лету, охраняли обозы, груженные пахучей донской пшеничкой. А уж осенью прошлого года, когда конница Буденного разнесла «батьков» в хвост и гриву, а они, обласканные атаманом званиями и наградами, вместо того чтобы объединиться, точно пауки в банке, начали друг дружке подножки ставить, — разуверилась в их святом деле Фиса, поняла, что если большевики сокрушили таких генералов, как Врангель и Деникин, куда уж тягаться с ними Григорьевым, а еще пуще Бурковым.

Но нет, тщатся незадачливые батьки-атаманы. В последнее свидание говорил ей Веньямин свет Михайлович, что теперь все перевернется вверх дном, оттого что не только на Дону, но и на Волге и во всей Сибири понял мужик, какое ярмо надели ему на шею коммунисты. И потому идет подготовка ко всеобщему восстанию под лозунгом «за Советы без коммунистов».

Ничего не ответила мужу Анфиса. Знала по себе, что все эти потуги бесплодны. Взять хотя бы ее, к примеру. Знают в станице, что Вениамин Бурков заядлая контра? Знают. А ее преследуют, над ней изгаляются большевики? Нет. Лазутчики да ушкари говорят: хлеб подчистую выметают из сусеков. Ну, не совсем подчистую. Излишки, правда, все гребут. А Деникин лучше был? Так же мол, обездоливал дворы, да хуже того — жен, родителей красных командиров, советских активистов порол принародно, а кое-кого стрелял и вешал.

Вот такие же невеселые мысли одолели Анфису Буркову, пока она разглядывала зашедшую к ней в дом с узелком вещиц миловидную девицу, слушая ее рассказ о подозрительном ропоте в хуторах и станицах, пока вертела в руках никчемушный по нынешним временам парижский кружевной пеньюар (верила б Григорьеву, не задумываясь взяла, хоть и прозрачный до бесстыдства), а потом угощала незваную гостью ирьяном да яичницей с подрумяненными шматочками сала.

Пришелица сказала, что главное для нее не обмен тряпок и даже перстня, а встреча со штабом народной армии, готовящейся к выступлению. Дикой тоской наполнились завидущие глаза Анфисы. Жалко ей стало эту прозрачную дурочку, хотела отговорить ее от неминуемой беды, да, поразмыслив, порешила иначе: попросила перстень на показ человеку, знающему в камнях толк. «Если стоящий, — думала Буркова, — забегу в сельсовет, расскажу про залетную пташку. Глядишь, и останется дорогой подарочек в моей коллекции. А если побрякушка, налажу проходимку со двора несолоно хлебавши».

Но та хоть и прозрачная, хоть и дурочка, по глубокому убеждению Бурковой, но тоже, видимо, пройда — палец в рот не клади. На просьбу хозяйки дать ей вещь и обождать в доме, негромко, вежливо, но твердо сказала, что сторожем ее добра не нанималась.

— Да ты что? — вытаращилась Фиса, гулко шлепнув себя по ляжкам. — Я тебе столько добра доверяю, — оценивающе обвела глазами горницу, — а ты мне жадишься это колечко на время отдать?

Девушка посмотрела на хозяйку, словно внутрь заглянула. Не поддаваясь настрою Бурковой, хладнокровно заметила:

— Ваш ювелир, тетечка может оказаться и милиционером, и председателем Чека.

— Ну ты даешь, племянница, — аж вспотела Анфиса не от оскорбления, а от животного страха.

Вот когда поверила, что есть телепатия и владеют ею не шарлатаны и фокусники, морочащие в парусиновых балаганах добропорядочных обывателей, а вполне обыкновенные люди. Чтобы унять волнение в груди, села в тесное кресло, приобретенное у обозников генерала Врангеля.

— Так что, тетечка, к тому ювелиру давайте вместе сходим, — предложила горожанка, не обращая внимания на сцену оскорбленной добродетели.

— Нет уж, — решительно запротестовала Буркова, с трудом вынимая себя из кресла. — На свою гордость наступлю. Приведу сюда, а ты сиди и жди, не к чему тебе по улицам шастать, внимание привлекать. Тем более если ты действительно письмо какое имеешь до этих… как ты называешь? Народная армия? — В ее вопросе гостья уловила нотки скрытой насмешки. — А у вас в городе тоже народная или какая другая?.. Ну ладно, не моя это забота. На вот, прогляди пока «Ниву». Хороший журнал. Особенно картинки…

Она сняла с этажерки и бросила на стол подшивку иллюстрированного популярного журнала, бог весть какими судьбами застрявшую в этом всепоглощающем доме. И пока девица, видно, обдумывала, как себя вести в новой ситуации, Анфиса выбежала во двор, спустила с цепи кобеля и, озираясь, потрусила за калитку.

Вернулась она очень быстро. Сказала, что нужного человека не застала дома. Попозже еще раз сбегает. Придется гостье подождать. Да и особого греха не будет, если переночует у нее, а завтра, после мены, двинется дальше.

Когда вязкие осенние сумерки облепили дом, хозяйка снова куда-то убежала и снова очень быстро вернулась. Но на этот раз не одна, а с тремя мужчинами. Одному было под пятьдесят, двое других совсем юные, хоть и рослые.

Девица подобралась, метнула на хозяйку настороженный взгляд. Та испуганно замахала полными руками:

— Бог с тобой, подружка. Это ж мои родичи. Вышла, гляжу, а они едут. Я и пригласила. Вы тут потолкуйте, а я самоварчик поставлю.

— Я подумала, что вы ювелир, — взглянув на узластые, прочернелые руки пожилого казака, сказала гостья, видно, чтобы как-то начать разговор и прощупать, какими полномочиями наделен этот «родич» хозяйки.

То, что усатый и эти желторотые имеют связь с командиром банды Бурковым, она не сомневалась. Ей было ясно, куда бегала Анфиса.

— Разве я похож на Соломона Гольдина? — усмешкой в густые усы ответил «родич». — Я ювелир по другому металлу. — И он выразительно зажал огромными ладонями рукоятки воображаемого пулемета.

— А есть чем? — повторила его жест гостья.

Казак взглянул на своих юных товарищей, как бы спрашивая у них разрешения ответить не в меру любопытной гражданке. Те откровенно оскалились. Было в этом оскале что-то нечеловеческое, бессмысленное. «Страшно попасть в их лапы, — подумала гостья, содрогаясь от одного вида этих дебильных парней. — Кости переломают, изнасилуют, убьют — и глазом не моргнут. Зря, очевидно, про патроны спросила. Насторожила парламентеров. Теперь нужно идти ва-банк».