— Это что же за теория у тебя такая — ленинская? — с издевкой спросил Алексей Петрович.

— Владыкой мира будет труд! — не обратив внимания на интонацию отца, как по писаному произнес Петр. — Полезность каждого человека в обществе будет определяться не сословием, а личным трудом.

— Больно мудрено гутаришь, сынок, — отодвинул от себя стакан отец. — Не для меня, старого, такие слова. Не понял я, к какому же сословию причислят твои большевики нас, казаков?

— Как и всех, — жестко сказал сын. — Одних к трудящимся, других к мироедам.

Широкое лицо отца, поросшее темной густой бородой, медленно запунцовело. Но он не дал волю гневу, натянуто спросил:

— К примеру, меня куды же?

— Не малый, — недобро усмехнулся Петр, — сам должон разуметь.

— Не виляй языком, как девка подолом, — навалился на стол отец.

— Ну, хватит вам, кочета! — вмешалась в их спор мать. — Ты, Петруша, уважение прояви к старшему. Будто отец не своим горбом все это нажил?

— А зачем нам столько добра?

— Чтобы жить по-людски, — простодушно объяснила мать.

— А другие пусть по-скотски? — снова ожесточился Петр. — Нет, маманя, так дальше не будет!

— А как же будет? — тяжело поднялся отец.

— Будет все поровну, по справедливости поделено.

— Кто же свое добро по охоте отдаст? — как на несмышленыша поглядела мать на сына.

— Отберем, — спокойно и оттого с оттенком жестокости сказал Петр, тоже поднимаясь из-за стола и направляясь к вешалке.

— А вот это видал? — кричал ему в спину отец, протягивая кукиш. — Я за свое добро и сына родного порешу!

В ту же ночь Петр уехал в Качалинскую, где однополчанин Костя Булаткин создавал первый красногвардейский партизанский кавалерийский отряд.

— Вот так мы расстались с родителем, — закончил молодой Самарин. Рассказав, он почувствовал какое-то облегчение.

Эту перемену в его настроении уловил Дундич, поэтому попросил:

— Давай песню.

— Какую?

— Про казака.

— А у нас, донцов, все песни про казаков.

Дундич посмотрел на Самарина, увидел, что тот дурачится, и ему самому стало весело. Несколько минут оба беспричинно смеялись. Наконец Дундич вытер рукавом слезящиеся глаза и притворно вздохнул:

— Ох-охо-хо, как бы нам плакать не пришлось, добре уж мы развеселились…

Самарин тоже перестал смеяться, но настроение у него осталось задорное, и он сказал:

— Это пусть теперь Шкуро с Мамонтовым плачут, а мы посмеемся. И попоем. — Петр подбоченился, поправил папаху и вполголоса запел:

Пел он легко, свободно, кидал голос вверх, басил на низах. А когда переходил на дискант, Дундич закрывал глаза и, казалось, видел перед собой любимую, вспоминал, как там, в талах на берегу Иловли, Мария пела только для него одного. Правда, те песни были про нежную и вечную любовь, про разлуки с милым, про какие-то маньчжурские края, куда уехал воевать молодой казак.

А Петр вполголоса тосковал по степи:

Последние слова повторил и Дундич глуховатым баритоном.

Проехали еще с полверсты. Ветер стал совсем стихать, небо на западе прояснилось, на краю его зажегся закат. Дундич достал из кожаного планшета десятиверстку, посмотрел на линию, отмеченную в штабе: отряд идет вроде правильно. Где-то вот-вот должен показаться переезд, а за ним, в километре, — мост. От моста до станции — рукой подать. Но надо ли туда идти? Это он решит на месте. Белые, конечно, не ждут с этой стороны буденовцев. «Главное, — подумал он, — не спугнуть человека на переезде. Если тот сумеет позвонить на станцию, операция может провалиться».

Иван Антонович засунул карту на место. Щурясь, посмотрел на светлую солнечную полоску горизонта и понял, что сейчас его отряд виден издалека. Он принял решение: перебраться на другую сторону железнодорожной насыпи.

Кони, храпя и круто выгибая шеи, вынесли всадников на полотно. Быстро пересекли колею заснеженной дороги и почти скатились с откоса. Здесь сразу стало холоднее. Пришлось снова поплотнее запахнуться, поглубже нахлобучить шапки и папахи. Но зато тут было безопаснее, густая тень скрывала кавалеристов.

Наконец впереди мелькнул зеленый огонек семафора. «Неужели незаметно проскочили разъезд и мост?» — засомневался Дундич. Но тут же увидел маленькую сторожку путевого обходчика и успокоился. Значит, до станции не меньше пяти километров, а до моста — с километр. «В сторожке может находиться охрана белых», — подумал Дундич и, пощупав в кармане погоны ротмистра, повернулся к своему ординарцу:

— Ваня, меняй декорацию.

— Слушаюсь, товарищ Дундич, — охотно отозвался Шпитальный, заранее радуясь новой проделке своего командира. Он достал из сумки погоны урядника терско-кубанской дивизии.

Приказав отряду войти в придорожный лес и двигаться скрытно к сторожке, командир со Шпитальным направились к переезду.

Кроме путевого обходчика, в тесной комнате сидел еще усатый солдат, на красных погонах которого стояла цифра «22».

Увидев перед собой молодцеватого ротмистра с тонкими ниточками усов под прямым носом, солдат неторопливо поднялся с кровати, поставил на край тумбочки эмалированную кружку и встал по стойке «смирно». В движениях солдата не чувствовалось ни угодничества, ни страха. В глазах его Дундич уловил скорее равнодушие утомленного человека.

— Чаи распиваете? — угрожающе спросил он, видел, что солдат не торопится представиться, и чувствуя, что дальнейшее молчание не в их с ординарцем пользу: на черной курпейчатой папахе Шпитального кровяной капелькой краснела звездочка.

— Только зашел, господин ротмистр, — запоздало оправдываясь, доложил солдат.

Дундич повернулся к Шпитальному, сорвал с его головы папаху и предложил:

— Ну что, урядник, попьем и мы чайку?

Иван сунул папаху за пояс и сел возле печки на чурбак. Потер озябшие руки, предвкушая ароматный чай, настоянный на пахучих стенных травах.

Обходчик освободил для офицера табуретку, достал из стола стакан, наполнил чаем и вежливо пригласил к столу. Затем протянул кружку Шпитальному.

— Поезд не прозеваем? — спросил Дундич, отхлебывая подсахариненный чай.

— Не должны, — ответил солдат, поглядев на лакированный деревянный ящик телефона, висящий возле двери, — Обещали сообщить, как выйдет со станции.

— Телефон действует? — спросил обходчика Дундич и тотчас снял трубку, резко повернул рукоятку и, подув в трубку, попросил: — Алло, дорогая, мне нужен штаб его превосходительства… поспешайте, поспешайте… Алло, штаб?.. Какой пост охранения?.. Это говорит князь Дундадзе из бригады его превосходительства Савельева… Кто у телефона? Ну вот что, дорогой кацо, давай мне штаб его превосходительства… Уже выехали?! Давно?..

Дундич повесил трубку, дал отбой и, вынув из нагрудного кармана большие круглые золотые часы, открыл крышку. В теплой тишине тесной сторожки раздался перезвон серебряных колокольчиков, вызванивающих мелодию марша. Разведчик мельком глянул на стрелки и задумался. Через сорок — пятьдесят минут штабной поезд Шкуро будет здесь. Как задержать его? На мосту усиленная охрана. Без боя можно подойти, даже можно войти на мост, но убрать или хотя бы обезвредить сторожевую команду так просто не удастся. А у них там телефон. Моментально сообщат по линии, и операция, считай, провалилась.

Часы кончили вызванивать марш, Дундич захлопнул крышку и, продолжая думать о предстоящем деле, спросил то ли часового, то ли железнодорожника, то ли своего ординарца: