И почти до конца века девятнадцатого штурманов готовил не Морской Корпус, один из четырёх самых престижных ВУЗов Российской Империи (кроме него в эту четвёрку входили Пажеский Корпус, Александровский Лицей и Училище Правоведения), а низшее отделение при Морском Училище. Чины штурманы получали сухопутные и оставались "чёрной костью" на флоте.

Но физика с математикой всё настойчивей стучали в двери кают-кампаний. Боевые корабли становились самыми высокотехнологичными сооружениями, которые имело государство и обслуживать их могли только очень образованные люди. Пар и электричество стремительно ломали кастовость русского флота.Учиться приходилось всем офицерам, и, со временем, штурманы, а потом и механики, становились полноправными членами касты флотских офицеров. Среди штурманов теперь было предостаточно не просто дворян, но дворян титулованных. Должность штурмана перестала быть непрестижной. Но это касалось только "молодёжи". Штурманы "прежних времён", выслужившиеся из прапорщицкого чина, оставались тем, кем и были раньше.

Густав Степанович Шольц достиг практически вершины карьеры. Только один человек в Империи с его образованием и происхождением мог стать флагманским штурманом с чином полковника. На всём флоте была только одна такая должность. Но в свои пятьдесят пять сыну прапорщика береговой службы и в голову не приходило роптать на судьбу. Более трёх десятков лет он отдал флоту и ни о чём не жалел. И сейчас, в боевой рубке крейсера ведущего безнадёжный бой, он думал только об этом бое.

– Иван Николаевич, опасно прижиматься слишком близко к берегу, чёрт его знает, какие здесь глубины и рифы. Лоция очень неконкретна.

– Ну не совсем же вплотную к острову мы пойдём. Только бы в его тень попасть, а там пусть угадывают японцы, в какую сторону мы движемся.

– Так они могут разделиться и обойти остров с двух сторон.

– Искренне бы этого хотел. Один на один мы вполне ещё можем сделать какой то из их крейсеров надолго небоеспособным. Но вряд ли противник сделает нам такой "подарок". А вот покружить их вокруг мы всё-таки попробуем…

Но, как говориться "гладко было на бумаге…". Очередной снаряд с "Цусимы" перебил рулевое управление и "Донской", не имея возможности управляться даже машинами, поскольку был одновинтовым, не сумел, как планировал его отважный командир, заложить достаточно крутой поворот к берегу Окиносимы. "Дмитрия Донского" по дуге большого радиуса неумолимо проносило мимо островка. Японцы постарались воспользоваться этим по максимуму и их крейсера заняли позицию между русским кораблём и маленьким кусочком суши, отсекая "Донского" от спасительных мелей. Бой приходилось продолжать на глубине и в случае гибели оставалось только надеяться на то, что тонущих противник всё-таки будет спасать. Но эти мысли проносились только где-то в глубине подсознания русских моряков. Пока они жили и дышали только боем.

Только "быстрее подавать", "быстрее и точнее наводить" пульсировало в мозгу каждого, кто находился у пушек. Не о родных и любимых были их мысли в этот момент, не о себе, не о Боге. Да и не о России, честно говоря. "Продать свою жизнь подороже" было главным девизом почти у каждого в эти минуты на обречённом корабле. Ну или более оптимистичное: "Ни хрена! Мы им, сукам, ещё покажем!".

И они продолжали, как заведённые, таскать снаряды к орудиям (а каждый шестидюймовый – полцентнера, а уже не первый час эти снаряды они таскают), целиться, несмотря на разъедающие глаза пот, дым пожаров, взрывов и выстрелов. Продолжали тушить пожары, игнорируя свистящие рядом осколки. Продолжали бороться…

– А может и к лучшему это, Иван Николаевич. Попытались бы мы крейсер об камни разбить, так японцы же непременно попытались бы его подлатать и оттащить в ближайший порт под своим флагом. Как ни крути – это был бы их трофей в сражении. "Русский броненосный крейсер захвачен в плен!". И возразить было бы нечего. Факт, – Шольц вопросительно посмотрел на командира.

– Пожалуй вы правы, Густав Степанович. Может и действительно – всё к лучшему.

– Может. Но солёной водички нам, вероятно, похлебать всё-таки придётся. И не в наши с вами годы надеяться на то, что мы продержимся в холодной воде до тех пор, пока "победители" не вытащат нас из неё за шиворот.

– Отставить похоронное настроение! – весело глянул на своего штурмана и друга командир, – ещё повоюем… Ах!

Взрыв относительно небольшого стодвадцатимиллиметрового снаряда с "Идзуми" буквально нашпиговал осколками боевую рубку "Донского". Живых в ней не осталось. Только полуживые. И то ненадолго. Но Лебедеву и Шольцу бог войны подарил быструю и лёгкую смерть.

Крейсер при этом остался на курсе. Старший офицер Блохин, чудом уцелевший среди взрывов и пожаров, быстро прибыл из кормовой рубки и принял командование.

Положение было аховым. Запас плавучести стремительно уменьшался, подошедший старший артиллерист доложил что снаряды…

– Всё, братва, курим! – правая кормовая шестидюймовка выпустила последний свой "гостинец" в сторону вражеских кораблей. Погреб боезапаса был затоплен во избежание взрыва, когда в нём начался пожар. Стрелять было больше нечем…

Мичман Лукомский, командующий орудием в бою, был ранен в шею, и его уже двадцать минут назад отвели в лазарет. До сих пор матросы управлялись с пушкой самостоятельно.

– Может… Там помочь где-то надо? – неуверенно, явно надеясь на отрицательный ответ, спросил подносчик Журавлёв.

– Да пошёл ты! – со злостью выдохнул наводчик орудия Снетков, – Дайте хоть перекурить перед смертью! В нептуньем царстве с огоньком туго. Всё! Под дулом винтовки с места не сдвинусь, пока цигарку не выкурю!

– И правда, братцы, давайте передохнём, покурим, а там… И по новой можно воевать. А сейчас уже, ну честное слово – ноги не держат. Да и не нужны мы вроде нигде особо, – ещё один комендор устало прислонился к переборке и достав из кармана кисет стал сворачивать самокрутку.

Матросы уселись прямо на палубу и задымили махрой. Курили молча, говорить не хотелось, грохот пушек и близкие фонтаны от падения вражеских снарядов стали настолько обыденным фоном, что совершенно не отвлекали на себя внимания. Даже когда в рубку попал очередной японский гостинец никто не повернул головы в направлении взрыва.

И вдруг послышались регулярные гулкие звуки ударов металла о металл.

– Кто это там уже нам отходную звонит? – лениво спросил один из курящих.

– Посмотреть, что ли? Рядом вроде, – Снетков приподнялся, встал и выглянул из каземата, – Ох и нихрена себе! Цветанович грот-мачту рубит!

– Чего?! – остальные тоже повскакивали и их взору открылось совершенно фантасмагорическое зрелище: Дюжий матрос "рубил" пожарным топором стальное основание мачты. Рубил сосредоточенно, не оглядываясь и не реагируя на мечащегося вокруг и матерящегося ревизора крейсера.

– Он что, рехнулся? – обалдело выговорил Журавлёв.

– А тебя удивляет? Как мы тут ещё все не рехнулись. Пойти оттащить, что ли?

– Ага! Чтобы он тебя этим топором по комполу приложил. Хочешь?

– Ну ведь не слушать же этот перезвон постоянно…

… Сухой треск револьверного выстрела был чётко различим даже на фоне грохота пушек. Обезумевший матрос упал и гулкий грохот перестал разноситься по кораблю.

– Ну чисто собаку… – сплюнул Журавлёв.

– А ты хотел этот звон до последних минут слушать? Или сам топором по башке получить? Ладно… Покурили. Пошли к ревизору, небось работа найдётся, чтобы минут с десяток лишних прожить…

Ничего удивительного в данном эпизоде нет. Человеческая психика – очень устойчивая штука, но, вполне вероятно, что после пребывания в аду разрывов, визжащих рядом осколков, огня, пышущего жаром вокруг, среди воплей раненых и вида оторванных конечностей… Выдерживают не все. Хоть в основном милосердное сознание отключает подобные "раздражители", не даёт думать о них, и уж тем более "примеривать это на себя", иначе воевать вообще бы почти никто не смог, но всё-таки случается… После боя только среди выживших, только на "Дмитрии Донском", было четверо сошедших с ума. А на всей эскадре таких оказалось под три десятка…