Тётя Армийде немного походила на тётю Маали тем, что, когда она говорила со мной, у неё глаза становились влажными. Но, к счастью, она всегда спешила, потому что была не только уборщицей в школе, но и ухаживала за школьным садом, занималась своей коровой Кларой и своими курами, да время от времени ходила помогать в колхозном коровнике… Так что медленно передвигающейся её я никогда не видела, она чуть не бегала между домом и школой или садилась на ждавший её у стены велосипед и начинала крутить педали… У дяди Артура времени было побольше, он всегда утверждал, что жизнь надо принимать с удовольствием, и даже от его одежды исходили приятные запахи. Когда на лесопилке пилили доски, шестиугольная, с блестящим чёрным козырьком фуражка дяди Артура и его выцветшая серая куртка пахли тёплыми опилками, а когда сушили или мололи зерно, то вокруг него был булочный запах. Кроме того, он был самым знаменитым в деревне пивоваром. Он любил хвалиться: «Видишь, это хорошо, что я не жадный!», и в знак своей доброты частенько приносил и мне тоже в маленьком бидончике сусло, про которое тата сказал, что это как мальтоза домашнего приготовления, его используют, когда готовят самодельное пиво. Ой, сусло было вкусным, гораздо вкуснее, чем пиво, которое я разок тайком попробовала, но этого глоточка мне хватило, чтобы решить, что пива я больше в рот не возьму! Сусло по вкусу слегка напоминало знаменитую, настроенную на чайном грибе воду тёти Анне, но было гораздо слаще, гуще и заманчивее. По-моему, делать из хорошего сладкого сусла пиво — глупость и расточительство, и в этом была со мной солидарна дочь дяди Артура Хельви, одна из тех немногих старших девочек, которые соглашались играть с малявками вроде меня. Очень мне повезло, что Хельви переселилась в наш дом! Старший брат Хельви Валдур был совсем другим, он учился в городе в ремесленном училище, и когда приезжал в деревню, даже не замечал тех, кто меньше него.

Благодаря Хельви вокруг нашего дома в конце лета собиралось много девочек постарше, на которых я с восхищением смотрела снизу вверх. Когда играли в кустах сирени в дочки-матери и нужен был отец семейства, Хельви умела завлекать в компанию и мальчиков. Даже Лембит и Яан Альясте, которые считали себя вполне парнями и по понедельникам на утренних линейках постоянно получали от директорши выговоры за то, что играли в Тарзана, иной раз соглашались играть с нами и быть в роли отцов. Особенно, когда играли в день рождения или в концерт с буфетом, и каждый приносил из дома настоящую еду. Подававшееся на листьях лопухов угощение казалось особенно вкусным, даже тоненькое копченое сало с серыми прожилками и чёрный хлеб, который обычно называли кексом для свиней! Мне больше всего нравилась сахариновая вода, которая была лучше других напитков, даже лимонада. Я в жизни не пила ничего лучшего, чем зачерпнутая ковшиком из ведра речная вода, в которой растворяли крохотные таблетки сахарина! Их приносил из дома Аска, тоже переселившийся в наш дом. Настоящее имя Аски было Георг, но так его называла только его бабушка, маленькая розовощёкая старушка в очках. Она говорила «Георг!» только тогда, когда обнаруживалась какая-нибудь из проделок Аски. Кроме бабушки у Аски были старший брат Аллан и мать Лола, высокая и стройная тёмноволосая женщина, которая работала в колхозном коровнике.

Аллан и Аска отправлялись в коровник к матери в большинстве случаев тогда, когда нам для игры требовался лёд. А он требовался часто — то для компрессов, когда играли в семью, то для охлаждения напитков, когда играли в день рождения. А взять лёд в летний день можно было только из кучи, которая высилась под вековыми липами рядом с коровником. Зимой туда привозили здоровенные толстые льдины с реки, укладывали под деревья и прикрывали слоем еловых веток. Между кусками такого льда доярки охлаждали и хранили молоко с давних времен, когда в Руйла была господская усадьба, и на том же месте продолжали хранить лёд в колхозное время, и вряд ли кто мог бы заметить пропажу двух-трех небольших кусков. Но даже когда кто-нибудь из доярок и замечал, что детишки откалывают лед из-под еловых веток, большого шума из-за этого не поднимали.

«От них не убудет», — так говорили, когда все деревенские дети ходили лакомиться ягодами в бывший помещичий сад. Усадьба давно стала школой, а о самих помещиках остались лишь воспоминания и игра господских детей «мозаика», хранившаяся в шкафу у школьной нянечки Анни, но, по мнению деревенских жителей, старое выражение о бесконечно волочащейся верёвке больше подходило колхозному времени, чем помещичьему. Кусты смородины и крыжовника, яблони, алыча и сливовые деревья когда-то принадлежали семейству Сыерде, которое жило в нашем доме ещё до того, как начались высылки. Но все они исчезли из деревни неизвестно куда, так что сад принадлежал теперь колхозу «Новая жизнь» и охранять урожай фруктов и ягод поставили Асту по прозвищу «Штаны», от которой детям приходилось улепётывать. Но кроме этой опасной Асты-Штаны, которая кричала: «Эй, ворюги, убирайтесь отсюда!», а сама совала в рот чёрную смородину покрупнее, а, кроме удирающих от неё ребятишек, ягоды и фрукты интересовали лишь соек да дроздов, ведь в колхозе не было предусмотрено ни собирание ягод, ни их продажа, ни изготовление соков и варенья.

Неожиданное появление сторожихи Асты-Штаны придавало набегам детей на сад за ягодами и яблоками дополнительную увлекательность. Ради увлекательности или, как сказал старший мальчик Лембит, конспирации, когда шли поесть смородины, обменивались иной раз шапками, свитерами и рубахами, как при игре в разбойников, в которой можно было «освободиться», если вместо твоего имени называли чьё-то другое. Таких случаев, чтобы Аста-Штаны пошла жаловаться на кого-нибудь к нему домой, известно не было, но было так здорово под шелест кустов и шуршание травы удирать всей компанией в лес, когда вслед неслись громкие крики: «Ну погодите, негодники, вот я вас! Я всех вас узнала! Чёртовы воришки, ну получите у меня!»

С игрой в дочки-матери дело было так, что мальчики охотно участвовали до тех пор, пока надо было из школьного сарая таскать кирпичи, чтобы сложить плиту для игры, сделать из обрезков досок полки и обеденный стол, а из веток ивы сплести кроватки. Когда всё это было сделано и все участники поделены считалкой на две команды, настроение мальчишек менялось, и иной, глядя на скомбинированную из лопухов и цветов флоксов шляпу матери игрового семейства, говорил, про свою игровую жену: «Как жаба под лопухом, бэк!». Или когда жаловались понарошку, что надо вызвать врача ребенку, потому что он сегодня очень плохо выглядит, то мальчишка, который был в роли отца, мог съехидничать: «Да, жопа у него красная, как у макаки», хотя ничего подобного не было ни у меня, ни у Юри, с которым мы вместе играли…

Если девочки на это не очень сильно сердились, то начинали вместо игры в дочки-матери какую-нибудь другую игру, например, в «штандер», палочки-выручалочки или еще какую-нибудь. Но иной раз отношения так портились, что мальчишки убирались восвояси, а девочки собирались на крыльце и, сидя на лавочке, ругали мальчишек и обсуждали свои дела. Иногда, правда, случалось и такое, что мальчики делали себе из репейников погоны на рубахах, набивали карманы репьями и объявляли девчонкам войну — тогда девочки объявляли, дрожа от злости, что никогда в жизни не будут играть с такими хулиганами, потому что выдирать репьи из длинных волос было и впрямь очень больно, а особенно из кос. И было, как объявляли: вечная ненависть и вражда длились до следующего дня — до тех пор, пока жилищам между кустов сирени не требовались ловкие руки мальчишек.

Старшие девочки сидели на лавочке на крыльце, болтали ногами и поедали белый налив так ловко, что от сердцевины яблок оставались лишь жалкие огрызки. При этом каждое откусывание сопровождал восхитительный хруст — у меня это не получалось, как бы старательно я ни вгрызалась в яблоко.

— У тебя молочные зубки, ими невозможно откусить от яблока порядочный кусок, — сказала Хельви, когда я рассказала ей о своей неудаче.