– Опять ты здесь, лунатик, – сказал, подходя, Аланбек. – Пошли вниз, там «зеленые» нам шоколада подкинули. Представляешь, они где-то целую бочку надыбали. Кайф! На вот – попробуй!

Ирина. Саратов

– Мама! Ногу отрубишь! Дай мне!

Ирина молча подняла отскочившее полено, поставила его на колоду, подняла топор.

Бух!

Топор извернулся, как живой, чиркнул по краю полена и застрял в колоде. Мерзкое полено опять отлетело в снег, не забыв треснуть Ирину по ноге.

– Мама!

Ирина обессилено опустилась на корточки, потерла ногу. Да что же это такое! Почти час на морозе, а дров и на одну растопку не хватит. Теперь еще и синяк будет! Господи, кончится это когда-нибудь?

У соседей залаяла собака, ей тут же ответила другая, и по улице, нарушая звенящую морозную тишину, понеслась ежевечерняя перекличка. Ветерок рассеял облака, с холодного январского неба глянули вниз бесчисленные равнодушные звезды.

На январский Саратов опускалась ночь.

Три недели назад Ирина и Славик с сумкой, двумя пакетами и школьным рюкзачком вышли в такой же вечер на заснеженный шумный перрон. Вокруг сновали толпы людей, площадь была запружена машинами, весело сверкала новогодняя реклама. Большой город жил своей обычной жизнью, его не интересовало, что делают здесь женщина в перепачканном пеплом пальто и растерявшийся от людского шума мальчик.

Потом был звонок по таксофону, подъехавшая через полчаса «девятка», бегущие через площадь Вика с Женей. Объятия, радость, мокрые глаза, сумбурные вопросы. «Ирочка! Живая! Ира! Славик! Да вы же замерзли совсем!»

– Ира, а где Боря?

И хлынувшие из ненакрашенных глаз слезы.

За неделю они отогрелись, отмылись и отъелись. Грозненский пепел с пальто растворился в саратовской воде и унесся вместе с ней по канализационным трубам.

Пепел души растворить было нечем.

Ирина смотрела все телевизионные новости подряд. Звучали знакомые заставки, произносили короткие тексты ведущие, экран распахивался, как окно, и оттуда в уют трехкомнатной квартиры врывались боль, отчаяние и безысходность.

Искореженные неузнаваемые улицы. Полуразрушенные обгоревшие дома, пустые глазницы окон. Дымы пожарищ. Черный, кирпично-красный и – совсем редко – белый снег.

Трупы.

Трупы солдат, трупы боевиков, трупы мужчин и женщин, трупы детей.

Камера бесстрастно скользила по замерзшим телам, и привыкший совсем к другим картинкам телезритель автоматически прикрывал глаза.

Серо-голубые глаза не закрывались.

Зрачки расширялись, и через мгновение мозг облегченно фиксировал: «Не похож».

В камеру влезали бородатые боевики в надвинутых по самые брови черных шапочках. Картинно хмурясь, они рассказывали, что им не оставили выбора, и они будут биться до конца.

Ирина почти не слушала.

Камера покидала довольных боевиков, и снова на экране появлялись разбитые улицы. Грязные, похожие на заключенных, люди тащили по снегу санки с ведрами, доставали воду из открытых люков.

Бориса не было.

– Ира, перестань, – говорила Вика, – так нельзя. Что ты надеешься увидеть?

– Да, Вика, ты права, – рассеянно отвечала Ирина, не отрываясь от экрана. – Я больше не буду.

«Он жив, – твердила Ирина, – жив. Он обещал, он никогда меня не обманывал».

Через неделю Викина сотрудница пустила их до весны в домик своей умершей мамы, а еще через два дня Ирине нашли работу. Рядовым бухгалтером в поликлинике, но все-таки это была удача: оставшиеся деньги Ирина упорно хранила на «черный» день.

Домик притулился в конце кривой улочки частного сектора на самом краю Саратова. До работы от него добираться было долго: двадцать минут пешком, потом через весь город на трамвае с пересадкой. Получалось больше полутора часов. А ведь еще и в магазин надо зайти.

Славику до школы было ближе: пешком под горку по заснеженной улочке и потом еще квартала три по асфальту. Ничего. Главное, что вообще взяли. Даже не дожидаясь прописки.

Теперь прописка есть. Временная, у Жени с Викой. Тоже побегать пришлось. Везде сочувствовали, ахали, жалели, но придирались к каждой бумажке: «Так вы не выписаны? Ну, не знаем…» Молодая девчонка в военкомате чуть не прослезилась, но, увидев военный билет, упрямо поджала губы:

– Как же я на учет поставлю, если вы там не сняты? Неужели у вас военкомат не работал?

– Таня, – сказал сидящий сзади нее мужчина, – ты телевизор смотришь вообще? Не видела, чтотам работает? Сама сними! Не знаешь как, что ли?

«А ведь у Бориса тоже отметок нет, – подумала Ирина, и на глаза тут же навернулись слезы. – Что-то я часто плакать стала, а ведь раньше никогда».

Славик ударил кулаком по ручке топора и выдернул его из колоды. Вернул упрямое полено на колоду, широко размахнулся и опустил топор. Лезвие вошло в полено точно посередине.

– Иес! – крикнул Славик.

– Молодец, сыночка, – сказала Ирина. – Ловко!

– Это меня дядя Женя научил. А ты не верила! Теперь надо ее прямо об колоду долбануть – и все дела. Папа бы за десять минут все сделал.

Ирина поднялась, взяла у сына топор с насаженной на него деревяшкой и что есть силы хлопнула его об колоду. Полено легко раскололось пополам.

– Иес!

Борис. Грозный

Мужчина лежал на первом этаже у стены, в стороне от окон.

«Опять, – с некоторой досадой шевельнулось в голове. – Зачем они их приносят?»

Из всего происходящего вокруг больше всего Борис не понимал этого. Остальное, если не особо ковыряться, было понятно и даже по-своему логично.

Идет война, бессмысленная и непонятная война, которую руководство страны предпочитает называть «восстановлением конституционного порядка». Судя по выпускам радионовостей, которые они жадно ловили из нескольких сохранившихся приемников, восстановление идет по плану и скоро должно завершиться. Это можно было понять: за всю свою сознательную жизнь Борис привык, что родное государство лжет на каждом шагу. Это ясно.

«Незаконные вооруженные формирования» складывать оружия не собирались и противились выполнению плана изо всех сил. Это тоже понятно.

Часть бомбоубежища занимали эти самые формирования. Сами себя они называли иначе: исламский батальон. В убежище они заходили через отдельный вход, с гражданскими пересекались не часто и это Бориса вполне устраивало. Сколько «исламов» было в убежище, он тоже не знал и не стремился. Знал, что их базы тянулись до туннеля, дальше по слухам действовали другие. Точно знал, что «работают» боевики вахтовым методом, дня по три-четыре. Потом уезжают в Шали, и их место занимает другая смена.

Этого Борису было достаточно.

Все это было понятно и естественно укладывалось в новый, кажущейся таким бессмысленным, миропорядок.

Немного напрягшись, можно было понять даже любимое развлечение «исламов» – выскочить днем из убежища и дать в воздух несколько очередей. Через пару минут за Сунжей начинали глухо бухать минометы, и воздух звенел от разрыва мин. Боевики к тому времени уже сидели под землей: наверное, им было смешно. Что делалось наверху, кого зацепило миной, их не интересовало. Как говорили в детстве: «Кто не спрятался – я не отвечаю».

Впрочем, отношения с невольными соседями были скорее неплохими. Они даже продукты иногда подбрасывали – муку, сахар. Понятное дело, что в первую очередь старались поддержать своих, чеченцев. А те делились с остальными.

Это тоже было понятно.

Но зачем они приносили раненых?

В рейды боевики уходили небольшими группами, по четыре-пять человек. Так же и возвращались, причем, чаще всего под обстрелом.

Зачем им лишняя ноша?

Зачем уменьшать маневренность группы, когда каждый лишний шаг, каждое лишнее мгновение могут стать последними? Особенно, если раненый не твой товарищ, а просто грозненец. К тому же – русский.

Зачем?

Тем не менее – приносили. Заносили на первый этаж и укладывали на пол, в наиболее безопасное место, подальше от окон. Там они и лежали до утра, пока их кто-нибудь не замечал.