И вот раз скачу я себе потихоньку с отчаяньем в сердце, в животе и того меньше, и думаю себе, хватит ли на муле мяса, чтобы оплатить починку зубов, которые я уж точно об эту скелетину обломаю, и тут вдруг дорога сворачивает и вижу я пред собою очень растительную долину, а листва такая густая, что и представить нельзя.

Посреди долины стоит роскошный особняк, а рядом самая удивительная куча сараев и хибар. Были там высокие, и низкие, и большие, и маленькие. А вместе с тем домом, похоже это все на куру-кохинхинку с выводком самых разных цыпляток, какие только бывают.

Короче, я человек не привиредливый. «Где костер, там и бобы», — говорю я себе. А ежели кто желает поганить распрекрасный лик Природы кучей дешевых каменных лачуг, так не мое это дело, лишь бы покормили. «Давай-ка пошевеливайся, Геенна», — говорю я мулу; и мы резво направляемся в означенную лиственную долину.

На полпути с холма дорога опять сворачивает. Только мы повернули, как я застыл, а мул и того лучше — сделал кувырок назад и стоит там, как вкопанный, даже глазом моргнуть боится.

А мне и одного взгляда хватило. Глянул и все пытаюсь мозги поставить на место.

Передо мной благодворно разгуливает по долине самое кошемарное сборище зверья, что хоть раз резвилось в припадке белой горячки. Все точно выползли из психопетической клиники. Да что там! Четырехногие твари с крыльями, двухногие без крыльев, волосатые птицы и рыбы с ногами — Господи помилуй! Как завидишь такое, хочется обвешаться с ног до головы синими бантиками и навеки поселиться в подвале штаба Женской лиги христианской трезвости.

Глаза мои выкатились, что твои помидоры. Смотрю я на зверье, покуда оно не скрылось, а после поворачиваюсь к мулу. А тот стоит себе весь задумчивый и сам с собой разговаривает.

— Ладно, Геенна, — говорю я и чуток трогаю его шпорами. — Тронемся-ка к вон той вилле и положим конец разгулу голодания. Ежели нам сегодня такое привиделось, так завтра, глядишь, мы с тобою заодно решим повеситься, а не то жучков каких станем искать друг у дружки в голове.

Бедный Геенна берет себя в руки и мы, содрогаясь от ужасного страху, направляемся к вилле. А она выстроена из эдисонова цимента, который будто вылили из рожка для мороженого, покуда он не застыл.

Как мы приблизились к меньшим домам, о каких я раньше упоминал, вижу я, что не дома это, а всякие загоны да клетки. В одних окна с решетками, в других нету. Одни пустые. Другие полные. Только я решительно гляжу вперед: мне такого не нужно. Как полежишь пару недель да сапоги покидаешь в розовую мидузу с крыльями, в соломенной шляпе, так вызубришь, что любопытство ни к чему хорошему не приведет и лучше внимания на обращать на зоологическую икзотику, покуда она не кусается. Только вот мул, каковой не располагает такой ценной инфармацией, начинает трястись, точно горожанин на икскурсии в повозке и наконец так охватывается ужасным страхом, что ноги у него не слушаются и мне приходится его нести весь остаток пути. Заворачиваем это мы за угол и видим у двери одного старика — а он учит громадного сома сидеть на задних лапах и просить.

Обратив свои выкатившиеся глаза на новое зрелище, я начинаю потихоньку думать, не привиделся ли мне заодно и Геенна. Дал ему тумака, а он в ответ, да так больно, что я приисполнился несказанной радости.

Улыбаюсь это я старику с глубоким уважением и чувствами салидарности к ближнему.

— Вот это верно, — поощрительно говорю ему я. — Надо извлекать из положения лучшее. Когда их столько, что толку в них стрелять? Посидишь с ними, чуток поиграешься, и тут глядишь, а их бац! — и нету.

— Что это с вами? — говорит старик эдак раздражительно.

— Сам не знаю, — говорю я старику, — то ли спинная колика меня донимает, то ли желудочная. А только я вам вот что скажу, приличной еды я не видел так давно, что позабыл, как пахнет луковица.

— Лежать, Люси, — говорит старик сому, и указанное саздание удобно устраивается и кладет голову между передними лапами, а старик поднимается на ноги. — Идемте, — говорит, — в дом, посмотрим, найдется ли для вас что-нибудь перекусить.

Я беру за компанию подмышку Геенну и следую за стариком.

Старик задумчиво за мной наблюдает, пока я запихиваю в свое измажденное тело доллара на четыре свинины, бобов и бисквитов.

— Надеюсь, мои питомцы вас не испугали, — наконец извиняющимся тоном произносит он и расчесывает пальцами бакенбарды.

— Атнюдь нет, — вежливо отвечаю я. — У меня они тоже несколько раз бывали. Неприятно, но не страшно. Ежели будете просыхать постепенно, скажем, для начала урежете полпинты в день, а там и строже — удивитесь, как быстро вы от них избавитесь.

Он отмахивается от моих доброжелательных предложений нетерпеливым махом руки, наклоняется и поднимает с пола длинную голубую змею с зелеными крыльями и тремя парами ног.

— Видите вот это? — спрашивает.

— Вижу, — отвечаю. — А еще в первый раз вижу, чтобы делири триминс оказался заразным.

— Пощупайте, — говорит он. — Не бойтесь. Тут я ухмыляюсь.

— Я знаю, — говорю, — и очень хорошо знаю, что ничего там нет. Я сносил три пары сапог и дважды вывихнул плечо, покуда не убедился в этой простой истине.

— А вы, — говорит, — попробуйте, — и тычет в меня свою змеюку.

Я смело протягиваю руку и жду, что она пройдет прямо сквозь змею и ударится о стол. Только вот она не проходит. И тут я так заорал, что Геенна бросился под стол, задел мой стул и растянулся на спине.

— Полегче, — говорит старик. — Они не опасны.

— Ну да! — говорю я ему не очень-то вежливо. — Это-то мне известно. Обман доверия, вот что мне не по душе.

А сам отступаю шага на три, готовясь спастись бегством.

— Садитесь же, отведайте пирога с черносливом, — говорит он.

В той сетуации, надобно сказать, я бы за кусок пирога, с черносливом или без, с радостью уселся бы посреди стада грифонов и горгулий. Сажусь. И старик, отрезав мне ломоть сочной жратвы, упомянутой выше, опять садится напротив.

— Я, — говорит он внушительно, отпускает змею и вынимает из кармана жилетки саздание, похожее на мекроба оспы, увеличенного в мильон раз, — я Вертиго Смит.

— Неудивительно, — говорю. — Имя наследственное или блогоприобретенное?

— Им наделили меня родители, — отвечает он, — люди добропорядочные, но к несчастью неграмотные. Они вычитали это слово в альманахе, решили, что оно красиво звучит, и дали мне такое имя.

Он продолжает:

— Я, — говорит, — второй Бербанк. Точнее, Бербанк — это второй я. Он занимается лишенными чувств и разума предметами, вроде цветов, деревьев, фруктов и поленьев, и прочими бесплодными и жалкими блогоглупостями, я же посвящаю свои неустанные усилия и безграничный гений животному царству. Они, — тут он беззаботно машет рукой на змею и мекроба оспы, — представляют собой некоторые мои иксперименты. Это, — продолжает он и ласково поглаживает мекроба, — есть результат смешивания крови скорпиона с кровью таракана, и нового смешивания этой комбенации с тарантулом, а через некоторое время я намериваюсь наделить это чудное маленькое создание нюхом и плотью гончей, и наконец моего культевированого носорога, а затем льва, тигра, леопарда, гризли, гремучей змеи, ядозуба и пантеры.

— Хорошенький у вас выйдет питомец, когда вы закончите, — замечаю я. — Самое то на замену комнатным собачкам.

Он игнарирует мое неуместное остроумие.

— То будет великий вклад в зоологию, — заявляет он.

— И большая потеря для антрупологии, — добавляю я.

— Кроме того, из него получится отличный сторожевой пес, — говорит он.

— Тут вы правы, — отвечаю я. — Вор сразу наложит в штаны, не сомневайтесь.

— В числе других моих любопытных икспериментов, — продолжает он, — имеется гебрид кота и мыши. Но успехом данный иксперимент не увинчался: прежде чем животное достаточно развилось, чтобы понять, чем именно является, оно успело загнать себя до смерти.