— Так точно, товарищ маршал.

— Ну, жди тогда гостей. Они уже в воздухе. Уточняю задачу. Старший делегации — начальник личной охраны Черчилля полковник Грейвс.

Черняховский не просто уважал своего командующего фронтом. Он его любил и был ему по-человечески благодарен за то, что тот отмечал генеральские заслуги и продвигал его по службе. В тридцать семь лет в Советской армии командармом не становился никто. Только он, генерал Черняховский. И не только благодаря своим блестящим командирским навыкам, но и тому, что эти навыки получали должную оценку маршала — любимца Сталина. Жуков продвигал на командные посты своих людей, маршал — своих. Поэтому Иван Данилович решил показать англичанам мощь и славу вверенной ему Шестидесятой армии во всей красе. Начиная с бани.

Генерал был неприятно удивлен тем, что прибывшая английская делегация мало походила на такие же точно, но наши. Во-первых, среди прибывших не было ни одной холеной лоснящейся рожи с глуповатыми, заплывшими жиром глазками. Во-вторых, англичане были подтянуты. Очевидно, они уделяли большое внимание своей спортивной форме. В-третьих, прибыли они не в парадных кителях с орденскими ленточками, а в полевой форме без знаков различия. Каждый из них имел при себе большой, но удобный рюкзак, сбоку которого была приторочена каска.

Старший был высокий, лет сорока, с непроницаемо-надменным лицом.

— Полковник Грейвс, — представился он, отдав честь.

Второй был лет тридцати, крепкий, среднего роста, с головой голой, как бильярдный шар и черной повязкой на левом глазу.

— Майор Даян, — отдал он честь, представляясь.

Третий и последний, если бы не форма, имел бы вид кавказца с рынка. Крепко за тридцать, волосы ежиком, усики в ниточку и очень твердый взгляд.

— Капитан Мааруф.

«Эге! — подумал генерал. — А англичанин-то, собственно, только один из трех».

Иван Данилович уже все приготовил для встречи английской военной делегации. Член Военного совета уже распорядился, чтобы водку и закуску принесли прямо в баньку, где банщицы-медсестры помогут дорогим гостям смыть с себя дорожную пыль. После начальник штаба продемонстрирует ночной бой, когда более или менее свежая дивизия, в которую свезли остатки боеприпасов, в пух и прах разгромит немецкую пехотную бригаду, которая за месяц боев и отступления потеряла три четверти личного состава. Утром можно будет показывать англичанам самые настоящие немецкие окопы, из которых ночью противник был выбит и отброшен далеко-далеко, где его и добивают вовремя подошедшие резервы. В ночной темноте англичане ничего бы не разобрали, кроме стрельбы и грохота орудий, а наутро у них уже не было бы возможности определить реальные силы разгромленного противника. Словом, наши немцев победили, открывайте второй фронт.

— Ну-с, — генерал хлопнул ладонями и потер их одну об другую. — А теперь, по русскому обычаю…

— Благодарим вас, господин генерал, — с акцентом, но по-русски ответил майор. — Нам бы очень хотелось побывать на передовой.

— Вы знаете русский?! — удивился Черняховский.

— Да Перед войной я слушал курс в вашей Академии Генерального штаба вместе с Гудерианом и де Голлем. Так что там насчет передовой? Мы хотим своими глазами посмотреть, как ваши храбрые солдаты бьют нашего общего врага.

XX

Сентябрь 1943 года. Оперативный тыл, Белгород.

За время следования никаких происшествий и внештатных ситуаций не случилось. К концу третьих суток эшелон остановился под Белгородом. Отсюда до Украины было рукой подать. Уже вечерело, когда маневровый паровоз отцепил от эшелона семь вагонов со штрафниками и отогнал их в тупик. Когда сержанты штрафной роты отодвинули дверь первого вагона, то из его недр на волю полыхнул такой смрад, что даже у видавшего виды Ворошилова зачесались глаза. Спертый воздух, запах мочи, пота, вонючего тряпья и немытых тел вылетел в отверзшееся пространство и густо смешался с чистой, не колеблемой ветром атмосферой тихого пригорода.

— К вагону, — скомандовал Ворошилов, отворачиваясь.

Штрафники соскакивали на насыпь и попадали в кольцо автоматчиков из взвода охраны. Каждый выпрыгнувший моментально пьянел от свежего прохладного воздуха и, впадая в эйфорию, плохо соображал, что ему надлежит делать. Сержанты кулаками сколачивали строй из штрафников, при этом мало церемонясь с вверенным личным составом. Начинало смеркаться, а нужно было выгрузить еще пять вагонов.

Когда Коля спрыгнул на насыпь и сделал глоток свежего воздуха, у него, как и у всех, закружилась голова. В голове всплыла картинка: мордовское село, вот так же вечереет, солнце скоро коснется горизонта, и он семь лет назад, босоногий подпасок, пригоняющий стадо с выпаса. Та же мягкая пыль под ногами. То же стадо, только человеческое. Да и он больше не пастух.

Немного придя в себя, Коля осмотрелся и увидел, что железнодорожный тупик был обнесен колючей проволокой с вышками по периметру, а сами они стоят перед большим, сорок на двадцать метров, дощатым бараком. Армейское командование в отличие от лагерного, как видно, посчитало излишним возводить здесь капитальное строение, предназначенное для долговременного проживания людей. Поэтому в землю по периметру просто вкопали столбы, соединили их жердями, сами жерди обшили тесом, на довольно шатких стропилах завели крышу и внутри получившегося сарая сколотили два ряда двухъярусных нар. Правда, забота о людях была видна. На нары когда-то кинули солому, но от частой смены постояльцев она почти вся превратилась в труху.

Это был сборный пункт штрафных рот и батальонов Шестидесятой армии. Оштрафованные военнослужащие направлялись сюда двумя потоками, С фронта поступали красноармейцы и офицеры, осужденные дивизионными и армейским трибуналом, а из глубокого тыла подвозили заключенных, изъявивших желание искупить вину кровью или поддавшихся на посулы вербовщиков. До передовой отсюда было не близко, где-то пятьсот-шестьсот километров. Но это был оперативный тыл фронта, и в Белгороде сейчас действовала военная, а не гражданская администрация.

Столь далекое расстояние помогала преодолевать безупречная работа железнодорожного транспорта. Железнодорожники работали слаженно, составы ходили интенсивно и без сбоев. Верховный главнокомандующий наградил многих железнодорожников боевыми орденами, четверых — даже орденом Ленина. Отсюда до передовой было менее суток пути.

Когда зэков завели в барак, они увидели, что все нары в нем уже заняты. На них сверху и снизу сидели или лежали люди в красноармейских гимнастерках без ремней. С появлением зэков красноармейцы подобрались. Они настороженно смотрели на вновь прибывших.

Все незаданные вопросы снял Ворошилов.

— Ну? Чего вылупились? — адресовал он свой вопрос старожилам. — Армейцы на правую сторону, «черные» — на левую.

Заключенных никто не подумал переодеть в пути, поэтому две толпы четко отделялись одна от другой. Это были два различных мужских коллектива, насильно загнанные в этот барак и стиснутые на ограниченном пространстве. Армейцев сплачивали между собой месяцы, проведенные на войне, и приобретенный опыт, «черных» объединяли годы, проведенные в одинаковых условиях неволи, приобретенная подлость и трое суток дороги. Две человеческие массы, сотни по три здоровых и отчаянно бесстрашных мужиков в каждой, осознавали себя обособленно и готовы были кинуться одна на другую при малейшем поводе, который неосторожно подаст противная сторона.

Ни у кого не возникло понимания того, что они все теперь, все шестьсот человек и армейцев, и «черных» суть единая рота. Им в скором времени всем вместе предстоит метаться по полю боя между советскими и немецкими пулеметами. Рим и Карфаген. Псы-рыцари и новгородская дружина. Войско Мамая и русское ополчение. Наполеоновская армия и гренадеры Кутузова. Красные и белые. Армейцы и «черные»…

По нарам расползлись два одинаково крепко сплоченных и люто враждебных друг другу мужских сообщества. Армейцы презирали и ненавидели зэков за то, что пока они воевали, те отсиживались в лагерях, вдали от войны.