— Что ты шьешь? — спросила она.

Тетя Катя подняла шитье, и Женя узнала старую куклу с тряпичным лицом, которую маленькой называла «Ша-ша». Она давно уже о ней забыла.

— Я нашла ее в шкафу с вещами матери, — объяснила тетя Катя. — И вспомнила, как ты любила с ней играть, — тряпичное лицо было разорвано и испачкано, со щеки свисал клок материи. — Посмотри, как ты плохо обходилась с бедняжкой.

Женя протянула руку и взяла куклу, с минуту изучала лицо, аккуратный шов там, где тетя Катя начала ее чинить.

— Неужели никто не может вот так же починить лицо живого человека? — высказала она свои мысли вслух. — Человека с изуродованным лицом?

— Все в руках Спасителя, ангелочек, — вздохнула тетя Катя.

— А я надеялась на что-нибудь более практичное, — сухо ответила Женя и отдала куклу.

Георгий Сареев налил еще по одной стопке коньяку и, подняв свою, провозгласил:

— За наше соглашение! За советско-американскую дружбу!

— За мир! — добавил Бернард Мерритт, поднимая стопку так же высоко, как и хозяин.

Мужчины выпили.

— Теперь зовите меня Георгий Михайлович.

— А вы меня Бернард.

Они чокнулись и выпили снова.

— Я рад, что сегодня познакомился с вами, — произнес Бернард. — Последнее время я стал интересоваться вами.

— Почему?

— Ваше имя часто всплывало в связи с решениями по торговле, — улыбнулся гость. — Но никто из тех, кто рассказывал мне о вас, не встречался с вами. Странным казалось и то… ну, что вы не в Москве.

Георгий прижал стопку к щеке:

— Теперь вы знаете. Я не гожусь для разглядывания.

— Я слышал о вашем героизме во время блокады.

— В самом деле? — голос Георгия прозвучал недовольно.

— Нацисты вас жестоко пытали, — тихо проговорил Бернард.

— Да. Оружие им не потребовалось. Прекрасно подошел лед. Они прижимали к нему мое лицо, пока я не отморозил кожу, пока кожа и лед не стали одним монолитом. А потом они оторвали лицо ото льда.

Бернард рассматривал янтарную жидкость в стопке:

— Вы знаете Семена Гроллинина?

— Из Политбюро? Да.

— Я слышал, он тоже пострадал во время блокады.

— Пострадал.

— И перенес пластическую операцию.

— Говорят.

— Целую серию операций. На Западе.

Георгий заговорил, сначала очень медленно, словно вытягивая нить из перепутанного клубка:

— Долгие месяцы я возил провиант и был среди льда. Я знал, как позаботиться о себе. Когда меня схватили, силы меня еще не оставили и я сопротивлялся. Я не сказал проклятым фашистам ни слова, — он выбросил вперед руки, показывая их Бернарду. — Посмотрите! До войны я работал машинистом. Они отрубили мне пальцы один за другим. Но я ни разу не крикнул. Ни разу. Не позволил им увидеть, как мне больно. Я знал, то что они делают с моей родиной, гораздо хуже. Они убивали мой город, морили голодом, мучили, издевались над Ленинградом. Более миллиона из нас погибли, Бернард, — его голос дрогнул.

Американец неотрывно смотрел собеседнику в лицо и внимательно слушал. Георгий набрал полные легкие воздуха и продолжал:

— Мертвецам повезло. Живым пришлось выносить непереносимое. Дети мучились и умирали на наших глазах. Вода пропиталась ядом от разлагающихся трупов. Мы превратились в каннибалов — мы поедали наших мертвых. Вот что они с нами сделали — превратили нас в зверей.

Он надолго замолчал, уставясь в какую-то точку на ковре, и Бернард произнес:

— Кажется, вы хотите все это забыть и навсегда похоронить прошлое?

— Никогда! — Георгий резко вскинул голову и уперся взглядом в глаза Бернарда. — Неужели вы не понимаете? Я часть прошлого. Я принадлежу ему. Они сделали меня таким… каков я сегодня. Они в конечном счете украли мою жену. Они — самозваная нация господ. Ни одного из них нельзя назвать человеком. Они лишили меня всего, кроме ненависти — и я ношу ее на лице.

Через несколько минут Бернард поднялся. Георгий проводил его до дверей. На пороге они пожали друг другу руки. Американец заключил ладонь хозяина в обе свои, закрепляя сложившуюся между ними связь.

3

Скрестя ноги на шерстяном узбекском ковре, Женя прервала вышивку и взглянула на огонь. Языки пламени обрамляла сочная оранжевая каемка, а середина была наполнена желтым. Ни на мгновение не успокаивающийся огонь обладал душой в отличие от льда, который до сих пор мертвящей хваткой держал Неву.

Пламя и лед были противоположностями, как жизнь и смерть, мать и отец. Мама вся искрилась. Пальцы, мечущиеся по клавишам пианино или в танце домашней работы, ни на секунду не замирали, щеки, как Женины, розовели. Она носила яркие цвета и нити бусин, ловивших свет и превращавших его в миниатюрные радуги на фоне гладкой кожи.

Шаги приближались к гостиной, и Женя быстро спрятала под себя работу. Ярко-зеленой шерстью она вязала шапочку для тети Кати. И хотя было воскресенье, когда тетушка обычно ускользала в церковь, думая, что никто не подозревает, куда она идет, Женя не хотела рисковать, чтобы не испортить сюрприз.

Но шаги были тяжелыми, неровными. Женя отвернулась от огня и посмотрела на вошедшего отца. И вдруг содрогнулась от старого воспоминания. Проснувшись ночью — это было до того, как поставили перегородку и кровати детей находились рядом, но в тот раз кровать Дмитрия пустовала. — Женя расплакалась от приснившегося кошмара. Одеяла упали на пол, и она решила, что замерзнет. Пока она плакала, отворилась дверь и над ней склонился отец. Тусклый свет из коридора упал на его лицо, безжизненное, как восковой шар, вышел из комнаты.

— Над чем это ты сидишь, моя красавица? — он опустился рядом на корточки.

— Для тети Кати, — показала она.

Он едва взглянул на кружочек шерсти, расходящейся спиралью от кольца в середине:

— Я должен тебе кое-что сказать.

Она откинулась назад, напуганная его тоном.

— Твоя мать арестована.

Девочка повернулась к огню. Языки пламени множились, взлетая в воздух.

— Вместе с актером?

— Нет. Без него. В донесении сказано, что ее взяли ночью, оторвав от любовника.

— А что она сделала? За что ее арестовали? — она думала о Наташе, как будто та уехала очень далеко, вон из Ленинграда, даже из России. И теперь было странно сознавать, что все это время она жила где-то рядом.

— Она под подозрением. Это все, что я знаю, — что-то в голосе отца заставило Женю поднять на него глаза. Нотка удовлетворения? — Суд состоится в ближайшие недели. Во имя прошлого сделаю все, что могу, чтобы помочь ей.

Но Женя не поверила, что отец ей поможет. Неужели она была повинна в таком ужасном преступлении, что была вынуждена так быстро бежать, что не хватило времени даже для короткой записки?

— Может быть, мне придется попросить Дмитрия и тебя пойти со мной на заседание суда. Тебе почти тринадцать, и суд может пожелать выслушать тебя.

— А что я скажу? Я ничего не знаю.

— Она — твоя мать. Ты можешь рассказать суду, какой она была тебе матерью. О ее характере и тому подобном.

— Когда?

— Когда настанет время, — он встал и посмотрел на дочь сверху вниз. В отсветах пламени ее волосы сверкали. Георгий положил ей руку на голову и почувствовал, как она сжалась. — Увидимся за ужином, — печально произнес он.

Женя неотрывно глядела на огонь. Скоро вернется Дмитрий и поможет ей справиться с новостью. С тех пор, как он объяснил ей, какую должность занимает отец и какая секретность его окружает, она стала осторожней. Такой важный человек наверняка выяснит все о причинах ареста жены.

Она ненавидела себя за то, что сомневалась в отце, злилась на брата, заронившего в нее подозрение. Дмитрий всегда противился отцу, особенно после яростной прошлогодней стычки, когда в пятнадцать лет отказался вступать в комсомол. Георгий приказывал, говорил, что он, мальчишка, не имеет права решать, но Дмитрий твердо стоял на своем, заявив, что если его вынудят вступить, он не станет посещать собраний.

— Быть хорошим коммунистом — не значит плестись в общем стаде, — тогда его слова показались Женя значимыми и философскими.