— Простите… — растерялась я. — О каком поведении идёт речь?

— Не стройте из себя оскорблённую невинность, сеньорита. Мне доподлинно известно, что вы оскорбительно повели себя с сеньором Коменчини. Будете отрицать?

— Но я никогда ничем не…

— Не извольте лгать, сеньорита! Сеньор Коменчини принёс мне жалобу. Прикажете заподозрить во лжи его? Да будет вам известно, что сеньор Коменчини один из самых уважаемых людей в столице и личный друг сеньора Эстевели. Ваше поведение бросает тень на всю Оперу, и я не желаю, чтобы особы, подобные вам, портили репутацию нашего театра. И либо вы, сеньорита, сегодня же — сегодня же! — принесёте сеньору Коменчини свои извинения, либо мы более не нуждаемся в ваших услугах. Можете предложить их любому другому театру, хотя я сомневаюсь, что кто-то захочет иметь дело со столь строптивой особой. Идите, сеньорита, и подумайте над моими словами.

Весь день я провела в самом похоронном настроении. Ведь действительно выгонят. Чтобы другим неповадно было. И в другие театры дадут знать, что сеньорита Баррозо отпугивает своей "строптивостью" уважаемых людей. И куда мне тогда податься? Чтобы куда-то уехать, нужны деньги, а все мои сбережения, как не пыталась я экономить, умещались в тощем кошельке в глубине шкафа. Их хватит, чтобы прожить в лучшем случае неделю, а дальше хоть побирайся.

Может, плюнуть на всё и уступить? Не съест же меня этот сеньор Коменчини. Как там Жоана говорила — оденет как куклу, снимет дом… Чем плохо такое будущее? Я живо представила себе своего ухажёра — выпирающий живот, короткие пальцы, закрученные усы — и передёрнулась. Я не считала себя добродетельней других и была в принципе не против того, чтобы пойти по той дорожке, по которой шло большинство актрис, но лишь при условии, что мужчина будет мне нравиться. Или хотя бы не будет вызывать отвращения. А этот… Конечно, люди ко всему привыкают, но насиловать себя не хотелось до колик. Я попала в тупик, и выхода из него не видела.

Как же не хотелось мне идти на вечерний спектакль, на котором наверняка будет сеньор Коменчини, и придётся либо "извиняться", либо окончательно послать его к чёрту и распроститься с Оперой. Но делать было нечего. Я боялась, что он перехватит меня ещё перед спектаклем, как порой делал раньше, но, к своему облегчению, мне удалось добраться до гримёрной, не встретившись с ним.

У двери в гримёрную меня окликнула Бьянка.

— Что это ты такая бледная? — спросила она.

— Ничего.

— Ты не заболела часом?

— Да нет.

Мы вошли внутрь, и Бьянка тут же сказала "О!" И было из-за чего — на моей половине гримёрного столика красовался букет красных и белых пионов. Мне отчаянно захотелось запустить им в стену, желательно — вместе с вазой, но я сдержалась. Этак меня, чего доброго, ещё заставят возмещать её стоимость. Я переставила букет за зеркало, чтобы не мозолил глаза, и начала переодеваться.

Танцевала я в тот день, надо полагать, прескверно. Ещё на утреннем занятии мне изрядно досталось за несобранность и рассеянность, а сейчас призвать меня к порядку было некому. Спектакль казался бесконечным, но когда он всё же кончился, я искренне о том пожалела. К гримёрной я прибежала одной из первых, как раз вовремя, чтобы увидеть направлявшегося к ней сеньора Коменчини. Я успела проскочить в комнату раньше, чем он меня окликнул, но можно было не сомневаться, что настырный сеньор терпеливо ждёт за дверью.

Я села на свой стул, медленно и тщательно стёрла грим и застыла, глядя в зеркало. Нужно было вставать и переодеться. Переодеться, выйти в коридор и что-то решить, окончательно и бесповоротно. Я не могу навечно поселиться в этой комнате, как бы мне этого не хотелось. Может, сказаться больной? Но даже если и поверят, это только отсрочка.

Я тяжело, как старуха, поднялась, и тут дверь гримёрной распахнулась с такой силой, что стукнулась о стену. Девушки застыли на разных стадиях раздевания, кто-то взвизгнул, спешно прикрывшись платьем. А на пороге возник сеньор Росси в таком виде, в каком я его ни разу не видела, и никто другой в театре, готова пари держать — тоже. Волосы дыбом, глаза выпучены, рот приоткрыт, сам бледен и трясётся, как в лихорадке. Обведя гримёрную диким взглядом, он кинулся ко мне… и бухнулся передо мной на колени.

Я застыла в полном обалдении. Сеньор Росси открывал и закрывал рот, словно силясь что-то сказать, подбородок у него трясся, тряслись и руки, которыми он вцепился в мою юбку. В гримёрной висела гробовая тишина.

— С-сеньорита… — неестественно писклявым голосом выдавил режиссёр. — Я… Простите… Я…

— Что это с ним? — опомнилась Луселия.

Я могла лишь беспомощно развести руками. Девушки зашевелились, подходя поближе. В так и оставшуюся открытой дверь кто-то заглянул. Сеньор Росси трясущимися губами пытался выговорить ещё что-то, глядя на меня с таким ужасом, словно у меня, по меньшей мере, выросли рога, но голос ему опять изменил. Одна из девушек, Джованина, тронула его за плечо:

— Сеньор, что с вами? Сеньор!

Никакой реакции. Джованина затрясла его сильнее, потом повернулась к остальным.

— По-моему, ему нужен врач.

В дверях уже толпилось не менее десятка человек. Сквозь них решительно протолкались секретарь и помощник.

— Сеньор, вставайте, — они мягко, но настойчиво оторвали скрюченные пальцы от моей юбки и, подхватив Росси под руки, подняли его с пола. — Вставайте, вам надо отдохнуть. Сейчас пойдёте в кабинет, полежите, выпьете чего-нибудь… Пойдёмте, сеньор Росси, пойдёмте…

Понукаемый ими сеньор Росси попятился, по-прежнему глядя на меня полными страха глазами; его вывели за дверь, у которой немедленно столпились все девушки. Из-за двери донеслись взволнованные голоса, дававшие разного рода советы. Я села на стул и принялась быстро переобуваться.

Через несколько минут вернулась выходившая Бьянка.

— Уже послали за врачом, — сообщила она. — Росси уложили в кабинете.

— Он что-нибудь говорит?

— Нет. Только молчит и трясётся. Чего он от тебя хотел?

— Господи, да откуда же я могу знать?

Переполох вышел знатный. Выглянув за дверь, я увидела пустой коридор; все, кто в нём были, сейчас толпились у режиссёрского кабинета. Благословляя про себя нежданный подарок судьбы, я накинула плащ, сгребла в охапку платье и, не тратя времени на переодевание, выскользнула из Оперы.

Назавтра стало известно, что у сеньора Росси нервная горячка, предположительно вызванная сильным испугом. Что именно его напугало, он говорить упорно отказывался, и доктор прописал ему полный покой на ближайшую неделю. Я продолжала служить в театре, без особого труда избегая сеньора Коменчини, который, видимо, решил отложить новый натиск до выздоровления сеньора Росси. Но в этом он здорово просчитался. Когда режиссёр вернулся на работу, мне довелось случайно встретиться с ним в коридоре. Росси покосился на меня, ускорил шаг и молча прошёл мимо.

И, что характерно, вопрос о моём увольнении больше никогда не поднимался.

Балет "Сильвана" по праву считается одним из шедевров этого вида искусства и идёт с неизменным успехом, даром, что ему добрых две сотни лет. Собственно, он стал одним из первых балетов как таковых, не спектаклем с танцами, а именно балетом. Хореография менялась в соответствии с новыми веяниями, но общая схема танцев оставалась неизменной. В лесной сцене я оказывалась рядом с Паолой, но это не испортило мне радужного настроения, в котором я пребывала с тех пор, как окончательно убедилась, что меня не выгонят. Тем более, что на сцене её можно было не опасаться, ведь вздумай кто-то болтать во время представления, и этому кому-то не поздоровилось бы. Так что я, с искренним удовольствием оттанцевав своё, переоделась и вышла из гримёрной, предвкушая заслуженный отдых. И тут же наткнулась на сеньора Коменчини.

— Сеньорита, — на круглой физиономии Коменчини расплылась обычная приторная улыбочка, — вы, по своему обыкновению, были великолепны. Я всегда получаю искреннее удовольствие, когда вижу вас на сцене. Позвольте заметить, что вы достойны большего, чем танцы в кордебалете.