– Кое-кого из вас я обязательно выпотрошу! И на вашем же жире буду жарить ломти вашего мяса и есть их! Отличный будет праздник у потрошителя. А вы все подохнете, засранцы!

– Да что ты все плачешься, ведь уайко же никого не убил, – сказала донья Адриана горбуну с другого конца стойки. – Даже не ранил. Вот и капрал попал в самый камнепад и остался цел. Лучше скажи спасибо, что мы уцелели, и радуйся, вместо того, чтобы жаловаться, нытик несчастный.

Уаркая переступил порог и двинулся к баракам, слабо освещенным несколькими голыми лампочками, которые по субботам компания выключала в одиннадцать часов, на час позже, чем в остальные дни. Сделав несколько шагов, он споткнулся и как подкошенный рухнул на землю. Бестолково копошась и чертыхаясь, попытался подняться, что удалось ему только после долгих усилий: кое-как поставил одну ногу, оперся на колено другой, пал на четвереньки и, сильно оттолкнувшись руками, с трудом выпрямился. Чтобы не упасть снова, он согнулся, как обезьяна, и широко расставил руки, стараясь сохранить равновесие. Это бараки? Желтые огоньки лампочек порхали, будто светлячки, но он знал, что это не светлячки, разве они водятся так высоко в Кордильере? Он засмеялся и стал ловить их руками. Глядя на эту шутовскую пляску, Литума тоже засмеялся, но невесело, его прошиб холодный пот, начинало знобить. Дойдет ли Альбинос когда-нибудь до своего барака, где его ждет деревянный топчан, набитый сеном матрас и одеяло? Он поворачивал то вправо, то влево, возвращался назад, кружил на месте; шел на эти убегающие огоньки, терял их, путался, и в нем опять закипала злоба. Хотел выругаться, отвести душу, но так устал, что не смог. Наконец он добрался до барака, там его снова занесло, и он уже на четвереньках подполз к своему топчану, вскарабкался на него, ударившись лицом о перекладину и расцарапав лоб и руки. И теперь, лежа ничком с закрытыми глазами, прислушивался, как в нем волной поднимается тошнота. Он попытался вызвать рвоту, но не удалось. Хотел перекреститься и прочитать молитву, но не было сил поднять руку, а молитвы он, оказывается, не помнил ни одной, ни «Отче наш», ни «Дева Мария, радуйся». Он впал в тяжелое полузабытье, время от времени вздрагивал, началась отрыжка, приступы боли стискивали желудок, грудь, горло. Догадывался ли он, что скоро за ним придут?

– А что толку, что мы уцелели, если уайко оставил нас без работы, – возразил горбун донье Адриане. – Не знаешь разве, что он разбил экскаваторы, катки, трактора?

– Этому, что ли, мы должны радоваться, донья Адриана? – поддержал его дикобраз. – Объясните мне кто-нибудь, я не понимаю.

– Разве он не оставил нас без крыши над головой? Не засыпал сто метров дороги, уже подготовленной, чтобы класть асфальт? – подхватил, как эхо, другой пеон из глубины зала. – А ведь это все предлог, чтобы остановить строительство. Нет денег – и баста! Затяните ремни и подыхайте!

– Могло быть еще хуже, так что не скулите, – парировала донья Адриана. – Могли вообще остаться без ног, без рук, с переломанными костями и ползали бы остаток жизни, как черви. А вы, точно безмозглые бараны, не понимаете этого и распускаете нюни.

– Будем пить и веселиться! – гаркнул Дионисио. – Будем танцевать!

Он стоял в центре зала, подталкивая пеонов друг к другу, сцеплял их в вереницу, притопывал и поворачивался в такт льющейся из репродуктора мелодии. Но Литума видел, что даже самые захмелевшие пеоны не хотят танцевать. Алкоголь не только не помог им отвлечься от безрадостных мыслей о будущем, но, наоборот, еще больше их омрачил. От прыжков и криков Дионисио у Литумы закружилась голова.

– Вы себя плохо чувствуете, господин капрал? – сжал его руку Томас.

– Немного перебрал, – пробормотал Литума. – Сейчас пройдет.

В поселке уже остановили движок, до рассвета оставалось несколько часов. Но у них были ручные фонари, и они шагали уверенно, раздвигая темноту желтыми лучами. Их было так много, что они едва умещались в узком проходе, однако они не толкались, не натыкались друг на друга, двигались спокойно, не торопясь. Они не казались ни испуганными, ни озлобленными, в них не чувствовалось ни растерянности, ни нерешительности, и самое странное, подумал Литума, нельзя было уловить ни малейшего запаха алкоголя в холодном воздухе, который они принесли с собой снаружи. Во всем их поведении ощущалась осознанная решимость людей, которые знают, что делают и что им предстоит сделать дальше.

– Надо, чтобы вас вырвало. Хотите, я вам помогу? – спросил Томас.

– Нет, – ответил Литума. – А вот если меня потянет плясать, как этих остолопов, держи меня покрепче и не отпускай.

Кто-то потряс за плечо Альбиноса, сделал он это без всякой враждебности, даже деликатно:

– Эй, Уаркая, эй. Давай-ка вставай.

– Так ведь еще темно, – тихо откликнулся тот, а потом, растерявшись, вообще сморозил глупость, по мнению Литумы: – Сегодня же воскресенье, а по воскресеньям мы не работаем.

Никто не засмеялся. Они стояли молча, не проявляя нетерпения, и капрал со страхом подумал, что они могут услышать, как колотится его сердце.

– Эй, Уаркая, – скомандовал – кто? – дикобраз? рябой? горбун? – Не будь бабой, вставай!

Несколько рук протянулись из темноты к топчану, помогли Альбиносу подняться. Он едва стоял на ногах и, если бы его не поддерживали, упал бы на пол, как тряпичная кукла.

– Ноги не держат, – пожаловался он и тут же беззлобно, как бы по обязанности, выругался: – Говнюки вы поганые!

– Тебя просто мутит, Уаркая, – искренне посочувствовал кто-то.

– Не могу идти, черт подери, – все еще отнекивался Альбинос. Его грустный голос совсем не походил на тот, каким он кричал в погребке. Он, наверно, говорит как человек, который знает свою судьбу и смирился с ней, подумал Литума.

– Тебя просто мутит, – ободряюще повторил кто-то. – Не беспокойся, Уаркая, мы тебе поможем.

– Я тоже набрался, господин капрал, – подхватил Томас, все еще сжимая его руку. – Только по мне незаметно, у меня хмель играет внутри. Да и мудрено было не набраться, ведь мы выпили по пять рюмок писко.

– Ты убедился, что я был прав? – Литума поискал глазами своего помощника и обнаружил, что тот сидит страшно далеко от него, хотя при этом сжимает его руку. – Эти паршивые горцы знали об Альбиносе все, а нас просто водили за нос. Могу поспорить, они знают и где он сейчас.

– Этой ночью я столько выпил, что не смогу даже думать о тебе, – сказал Томасито. – Нет, я ничего не праздную, это господин капрал, он тут попал в уайко, но уцелел. Ты только представь себе, Мерседес, дорогая, что было бы со мной, если бы я остался на посту один и мне некому было бы рассказывать о тебе. Уже из-за одного этого сегодня стоило напиться, любимая.

Его взяли под руки и вели к дверям барака, почти несли на весу, но никто не подталкивал, не торопил его, хотя их было так много, что под напором тел скрипели и трещали деревянные топчаны по обеим сторонам прохода. Прыгающие лучи фонарей на мгновенье выхватывали из темноты лица, наполовину скрытые шарфами, низко натянутыми шерстяными шапочками, железными касками. Литума узнавал их и тут же забывал.

– Этот козел Дионисио дал мне какой-то яд вместо анисовой. – Альбинос хотел разъяриться, но получилось жалобно. – Или эта ведьма донья Адриана подлила мне в рюмку отравы. Меня всего ломает.

Все хранили молчание. Никто не произносил ни слова, но это грозное молчание говорило Литуме о многом. Капрал тяжело дышал, ловя полуоткрытым ртом воздух. Так вот как это было. Все это кривляние, вызывающее поведение, приступы бешенства Альбиноса – все это на самом деле было из-за мерзкого пойла, которое ему наливали в кабаке. Вот почему он нес несусветную чушь и был так взвинчен. И вот почему никто не обращал на него внимания, когда он всех задирал. Ну конечно, конечно, как они могли на него обижаться, если сами привели его в такое состояние. Для них он уже был наполовину мертв, этот Касимиро Уаркая.

– Снаружи, должно быть, собачий холод, – поежился Томас.