С восходом солнца сила ветра несколько ослабела, и пошел мелкий частый дождичек, беззвучный, но пронизывающий до костей. Густой туман застилал все кругом. Других шлюпок не было и следа. Погибли ли они, или только их разбросало в разные стороны — трудно было сказать.

Хотя ветер и стих, но волны так расходились, что приходилось каждую минуту опасаться, чтобы людей не выбросило из лодки то килевой, то носовой качкой. Дам пришлось просто привязать к банкам. Открыть ящики со съестными припасами и съесть что-нибудь нечего было и думать, а выпить что-нибудь — еще того меньше. . Определить с некоторой точностью, где в данный момент находилась шлюпка, тоже не было никакой возможности.

По мнению капитана Мокарю, шлюпка делала не меньше двадцати узлов в час, и гнало ее по направлению к юго-востоку, следовательно, они удалялись от острова Пасхи, вместо того, чтобы приближаться к нему.

Это затишье — если можно так назвать страшную качку, от которой никто не мог усидеть на месте ни одной минуты, продолжалось около шести часов, а затем буря разыгралась с новой силой, с новым бешенством…

Три дня она свирепствовала без устали с непродолжительными перерывами. На вторые сутки в один из таких перерывов нашим друзьям удалось-таки кое-как открыть несколько жестянок с мясными консервами и коробку с сухарями. Кедик, исполняющий на командирской шлюпке должность буфетчика, не без большого труда успел вставить краны в бочонок с водой и в бочонок с вином. Но едва успели закончить этот скромный обед, как буря разразилась снова с удвоенной силой и бешенством. На следующий день, который был восьмыми сутками со дня гибели «Юноны», произошло новое ужасное событие. Поутру ветер на время стих, и этим моментом решено было воспользоваться, чтобы позавтракать. Кедику было приказано раздать всем порции, но каков же был его ужас, когда, наделив всех мясом и сухарями, он собрался налить из бочонка вина, и тот оказался пустым, точно так же, как и бочонок с водой.

Краны, оставшиеся вчера впопыхах в бочонках, были, очевидно, отвернуты ночью, и все содержимое их вытекло на дно шлюпки…

Это не подлежало сомнению, а между тем это было непоправимым несчастьем, потому что даже если бы буря окончательно стихла теперь, то до острова Пасхи было так далеко, что нечего было и думать о возможности достигнуть берега без капли воды. Итак, всем им приходилось умереть от жажды, от этой страшной смерти, хуже которой, кажется, и нет.

Это известие было встречено всеми мрачно и безмолвно, но у матросов это настроение вскоре перешло в дикое бешенство, когда Кхаеджи указал им пальцем на То-Хо, по-прежнему связанного по рукам и ногам. Босые ноги связанного пленника находились всего в нескольких дюймах от того места, где хранились бочонки… Несмотря на то, что он был связан, ему было нетрудно протянуть немного вперед ноги, дотянуться пальцами ног до кранов и с помощью их отвернуть эти краны.

— Этот негодяй отвернул краны! — крикнул чей-то взбешенный голос.

А свирепый, торжествующий взгляд То-Хо, его злорадная улыбка и вызывающее выражение лица в тот момент, когда против него было брошено это обвинение, ясно говорили за него. Кроме того, он даже не удовольствовался этим молчаливым признанием. Сознавая, что теперь он погиб безвозвратно, он захотел, по крайней мере, доставить себе наслаждение поиздеваться над этими ненавистными ему людьми, которые все питали к нему одно презрение.

— Да, псы поганые! — крикнул он вдруг громким, мощным голосом на французском языке, — это сделал я, принц Дюлин Рана, ваш общий враг и ваш господин, который приговорил вас всех погибнуть смертью бешеных собак!.. Да, я отвернул краны у ваших бочонков, и теперь все вы подохнете от жажды!..

Дьявольская улыбка скривила его губы, и он со злорадным торжеством обвел полным презрения взглядом свои бессильные жертвы.

— И вы воображали, — насмешливо продолжал он, — что будете держать меня целыми месяцами в трюме, как жалкого раба-невольника, будете вязать меня здесь, как ягненка, и что все это пройдет вам даром!.. Нет, псы проклятые, мщение Дюлина Рана тяготеет над вами… И теперь вы в моих руках, вы все, воображавшие, что держите меня в своих. Для меня смерть не страшна, потому что меня ждет вечное блаженство, уготованное верным… но вы, собаки, вы все страшитесь смерти, и она огорчает вас, потому что вы знаете, что для вас это только начало ваших вечных мучений!..

На этом его прервали страшные крики угроз и негодования.

— Смерть! Смерть этому негодяю!.. За борт его!.. За борт!.. — бешено ревели матросы, подступая к нему со всех сторон.

Все они гурьбой набросились на несчастного, осыпая его ударами и считая прямым долгом выбросить его за борт без дальнейшего промедления. Тщетно командир призывал к порядку, а Поль-Луи хотел воспрепятствовать этому самоуправству, — матросы или не слушали их, или же шум расходившейся снова бури заглушал их голоса, но только минута… и все дело кончено! Тридцать сильных рук подхватили пленника и, как негодный комок, со всего размаху швырнули его далеко в разъяренные волны.

С минуту над волнами, точно поплавок на верхушке волны, мелькнула его голова, и его резкий гортанный голос прокричал еще раз сквозь свист ветра и вой бури:

— Собаки!.. Собачьи дети!..

Затем он скрылся и уже больше не появился на поверхности волн.

Большинство пассажиров, особенно же обе дамы, были до такой степени истощены, усталы и разбиты, что слышали все как в полусне, едва сознавая, где они и что с ними, находясь в каком-то почти бессознательном состоянии и полнейшей апатии вследствие страшного упадка сил. Только матросы, командир, Поль-Луи и Кхаеджи были еще в состоянии думать и рассуждать. Особенно много и думал, и вспоминал, и обсуждал в это время Кхаеджи. Это имя, Дюлин Рана, было ему знакомо. Не раз он его слышал в то время, когда рядом с покойным полковником Робинзоном ходил в поход на Кандагар. Это имя было именем одного из афганских вождей, славившихся перед всеми остальными своим умом, смелостью и отвагой, ему приписывали и страшное дело избиения британских миссионеров. О нем ходили целые легенды, какие часто складываются о героях дня в Средней Азии. Говорилось, что воспитанный матерью в чувствах непримиримой ненависти и вражды к англичанам, внук эмира Кабула, призванный, быть может, наследовать ему, он получил более полное и широкое образование, чем другие принцы, но в строго национальном духе. Он был весьма любим среди афганцев и, главным образом, имел много сторонников среди магометан-фанатиков за свою чрезвычайную приверженность ко всем древним обрядам, обычаям и религиозным традициям страны. Популярность его была столь велика, что даже возбудила зависть в самом эмире, который сперва заключил его на несколько лет в одной из мечетей Кандагара, а затем отправил в качестве заложника в Россию, на время каких-то переговоров с русским правительством. Здесь, вероятно, он и научился говорить по-французски. Впрочем, он вскоре бежал из России в Египет, а оттуда в Индокитай, где в продолжение многих лет вел никому неизвестную, вероятно, преступную бродячую жизнь авантюриста или пирата. Наконец, когда разгорелась война 1879 года между Англией и Афганистаном, услыхав о смерти эмира, он поспешил вернуться на родину и старался создать свою особую партию сторонников путем своих блестящих подвигов и заслуг. При падении Кандагара он куда-то исчез, и никто не мог сказать наверное, что с ним сталось, одни говорили, что он был убит во время битвы, другие — что он бежал, а вскоре о нем совершенно позабыли.

Вот то, что давно было известно Кхаеджи, но, конечно, он никак не мог ожидать, что ему придется когда-нибудь столкнуться с этим человеком, и при таких условиях. У него снова зарождалась мысль, почему же ненависть этого афганца обрушилась так исключительно на полковника Робинзона и его детей? Почему он, желая их смерти, постоянно изыскивал такие необычайные способы, столь опасные и для него самого?..

Мало-помалу усталость взяла свое, и Кхаеджи, не смыкавший глаз столько ночей, наконец заснул.