Наконец Якубов шагнул вперед, к окну. На мгновение тень его выросла до самого потолка — лампа горела настольная, потом сжалась, пропала, и Рысин разобрал одну фразу:
— Алексей Васильевич спит уже?
— Папа до сих пор не возвращался, — чистый голосок барышни слышен был отчетливо. — Ума не приложу, куда он мог подеваться!
Темнел дом, палисадничек. Пасмурные звезды выступали в небе. Якубов спросил что-то.
— Это за ним не водится, — ответила барышня.
Чуть слышно скрипнула ограда, какой-то человек спрыгнул на землю в двух шагах от Рысина и, не замечая его, метнулся к углу дома. Его голова обозначилась на фоне освещенного окна — оно уже прямоугольником горело в сумерках, — и Рысин успел разглядеть студенческую фуражку, очки, полоску усов.
![Блюдо шахиншаха i_006.jpg](https://litlife.club/books/180771/read/images/i_006.jpg)
Человек стоял, не шевелясь. Со стороны улицы его теперь прикрывали деревья. На темной жести водосточной трубы смутно белела кисть руки.
«Мы должны были встретиться, — думал Рысин. — Я чувствовал, что мы встретимся…»
Якубов вернулся к окну, сорвал с ветки листик сирени и задумчиво помял его губами. Спросил, не вынимая листика изо рта:
— Когда едете?
«Если он следил за Якубовым, то заметил бы и меня. Или я бы его заметил. Значит, он пришел сюда не за Якубовым. Он пришел к Федорову или его дочери. Следовательно, ему известно что-то такое, чего я не знаю… По приметам точно он!»
— Еще не решили, — сказала барышня. — Смотря по обстоятельствам.
— Да, совсем забыл! Мы условились, что вещи я перевезу к себе. Завтра утром…
Барышня удивленно вскинула головку:
— Почему я ничего не знаю?
— Сам поражаюсь… Все решено еще вчера.
— Ты пришел сообщить мне об этом?
— Вовсе нет. Я был уверен, что ты знаешь… Мне хотелось поговорить с Алексеем Васильевичем.
— О чем? — барышня задавала вопросы жестко, отрывисто.
— Думал узнать, не слышно ли чего нового об убийстве Сережи Свечникова. Как мне сказали в университете, твой отец освидетельствовал тело вместе со следователем из комендатуры.
Человек в студенческой фуражке убрал руку с водосточной трубы, придвинулся к окну. И Рысин ясно представил себе, что сейчас произойдет. Шелест раздвигаемых листьев, хруст веток, одна рука хватается за раму, в другой револьвер…
Ничего, однако, не произошло.
И уже в следующее мгновение Рысин понял — почему: завтра утром этот человек будет здесь.
И еще угадалось: о смерти Свечникова он услышал сейчас впервые.
Рука опять легла на водосточную трубу.
— Завтра в восемь я буду у тебя, — сказал Якубов.
«И он тоже будет здесь завтра в восемь!»
— Выйдем вместе, — отозвалась барышня. — Может быть, папа у Лунцева засиделся.
— Кто это?
— Зубной техник. Тоже нумизмат.
— Тебя проводить к нему?
— Не стоит, здесь рядом… Разве что до угла.
Погасли окна, хлопнула дверь. Тонкий отзвук молоточка в звонке надолго повис над палисадником. Мелькнули за оградой зеленый пиджак Якубова, жакетка его спутницы, и вскоре их приглушенные голоса смолкли в конце квартала. А еще через четверть часа Рысин, следуя за своим нечаянным соседом, заметил, что тот остановился перед входом в научно-промышленный музей и начал шарить по карманам — видимо, искал ключ.
— Трофимов! — тихо окликнул его Рысин, отделяясь от стены и выходя на середину улицы.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось — это был именно он.
Трофимов отскочил, выхватил револьвер.
— Не стреляйте! — Рысин хотел было поднять руки, но в последний момент, устыдившись этой позы, просто широко развел их в стороны. — Мне нужно с вами поговорить!
Трофимов молчал. Браунинг светлел в его руке — теперь Рысин видел, что это браунинг. Его собственный револьвер оттопыривал карман галифе.
Напряжение лишь обостряло взгляд. Он видел бледное лицо Трофимова, съехавшую набок фуражку, у Трофимова был покатый лоб с сильно выпирающими надбровными дугами. По Лафатеру это свидетельствовало о преобладании логического мышления.
Рысин подумал об этом и тут же удивился сам себе — надо же, о чем он думает под наведенным на него дулом браунинга!
Трофимов наморщил переносье — дуги еще отчетливее обрисовались.
Рысин приближался.
У него самого таких дуг не было. У него был прямой отвесный лоб, над которым волосы торчали козырьком.
Трофимов медленно опустил руку с браунингом. Рысин подошел почти вплотную к нему. Руки он по-прежнему держал, отведя в стороны, словно борец, что при его комплекции выглядело комично.
— Кто вы такой? — спросил Трофимов.
Музейная дверь приотворилась, на крыльцо ступила девушка в зеленом платье. Трофимов, не спуская глаз с Рысина, шагнул к ней, левой рукой нашел ее руку.
«Везет мне сегодня на зеленое», — подумал Рысин.
Он опустил руки.
— Нам нужно поговорить!
— Прошу, — Трофимов указал дулом браунинга в темневший дверной проем.
8
Колонна растянулась по улицам. Вспыхивают здесь и там огоньки папирос, на мгновение освещают лица и гаснут. Кучками идут офицеры. Знамя в чехле, шашки в ножнах, наганы в кобурах. Молча идет колонна. Лишь новые французские сапоги с длинными голенищами стучат по булыжнику еще не обитыми подковками — цонк, цонк!
Последний резерв армии, 12-й стрелковый полк корпуса генерала Пепеляева, движется из казарм на станцию.
За полком гремят две подводы, груженные связками казацких пик — приказано доставить их на фронт.
Кому? Зачем?
Офицеры смотрят на окна — в окнах темно. Не отлетит занавеска, никто не махнет на прощанье, не осенит крестом. Хоть бы женский силуэт где промелькнул — шаль, наброшенная на плечи, мгновенный отсверк сережки! Темно в окнах, стекла чуть серебрятся. Лишь в типографии, где печатается «Освобождение России», виден свет. Редактор Мурашов вычитывает гранки: «Сегодня мы выбираем отцов города на новое четырехлетие…»
Цонк, цонк, цонк!
Выплывает — вначале темное, потом светло-темное — полотнище флага над кровлей вокзала. Флаг поистрепался на ветру, истончился. Тонкими лохмами посекся обрез, п, сливаясь с ними, летят по небу длинные хвостатые облака.
Солдаты неохотно разбирают с подвод пики, несут к эшелону. Кто-то тащит их волоком, и древки постукивают по лестничным ступеням. Удивительно тосклив этот звук, и худенький юнкер, вслушиваясь в него, морщится, как от зубной боли.
Командир полка вминает каблуком в перрон недокуренную папиросу, идет к голове эшелона. Он идет быстро — левая рука на отлете, полевая сумка мотается у бедра. За спиной у него остается темный молчаливый город, о котором он не думает.
Что ему этот город!
Утром, в начале седьмого, Костя разбудил Леру, спавшую на диванчике под сорванной с дальнего окна портьерой. Она причесалась, вскипятила на спиртовке кофе. Затем через заднюю дверь вывела его во двор.
Помолчали.
— Федорова не выпускай, — сказал Костя.
Он поцеловал ее неловко в угол рта и, не оглядываясь, быстро пошел дворами в сторону Покровки. С Рысиным условились встретиться в половине восьмого на Вознесенской, у тюремного сада…
На верхушках лип суетились, вспархивая, галки. Бабы у колонки позвякивали ведрами. Было светло, тихо, ясно. Поджидая Рысина, Костя остановился у забора, долго изучал рекламную афишу ресторана Миллера: судак аврор, жареные рябчики, стерлядь по-новгородски. Отсюда хорошо был виден дом Федорова с резным надымником на трубе. За надымником поднимались купола Вознесенской церкви. Синие жестяные звезды лежали на их тусклой позолоте.
Хотя они с Рысиным проговорили до четырех утра, определенного плана действий, в общем-то, не было. Вероятно, и коллекция Желоховцева, и музейные экспонаты хранились в доме Федоровых. А в таком случае без лошади Якубову не обойтись — тут Рысин был прав.
Странный, однако, тип этот Рысин.