С завистью смотрел Антон в узкую спину Уоррингтона, который не спеша, словно к себе домой, поднимался на второй этаж, игриво стегая снятой перчаткой по отполированным перилам лестницы: от него не скрывали секретов. За ним туда же поднялся барственный, с седеющими висками Барнетт, с которым Антон познакомился в поезде. Правда, газета Барнетта почти ни в чем не соглашалась с правительством — либералы были в оппозиции, а газета поддерживала их, — и поэтому не могла рассчитывать на особое благоволение. Но Барнетт был «эмпи» — депутатом парламента, это значилось на его визитной карточке, и даже премьер-министр не мог безнаказанно выставить его за дверь. Незаметно исчезли из вестибюля, разошлись по отелю и другие журналисты. Внизу остались лишь Антон и Тихон Зубов да Бауэр, следивший за ними, не столь назойливо, как в прошлый раз. Друзья вышли из отеля и остановились под его окнами: за ними трещали пишущие машинки, слышались спорящие голоса; кто-то надрывно кричал по телефону, передавая по буквам чуждые и непостижимые для англосаксов немецкие фамилии.

— Что будем делать? — спросил Тихон Зубов.

— Что же нам делать! Ждать, — ответил Антон. — Может быть, удастся узнать кое-что.

Тихон взял друга под руку, молча увлекая за собой. Они обогнули пустынную площадь, шлепая по мокрым плитам тротуара, и вышли на улицу, узкую и длинную. По ней, как в трубу, дул промозглый холодный ветер — осень в горах уже чувствовалась, — фонари раскачивались на бетонных столбах, и черные тени метались по мостовой и стенам домов, будто гонялись за кем-то быстрым и неуловимым.

Друзья остановились. Зябко поежившись, Тихон предложил вернуться в отель.

— Пошли в бар, — сказал он, как только они добрались до освещенного подъезда. — Туда, как звери на водопой, скоро сойдутся все.

В баре, к их удивлению, уже сидел Барнетт. Облокотившись на стойку, он старательно изучал в зеркале буфета свое длинное лицо, растягивая пальцами морщинистую кожу то на одной, то на другой щеке. Он был мрачен: вероятно, его восхождение на второй этаж оказалось неудачным. Взгромождаясь на высокий круглый стул рядом с ним, Антон вежливо осведомился, не возражает ли мистер Барнетт против их соседства. Барнетт скосил в его сторону глаза и оттопырил губы: любой иностранец заслуживал с точки зрения настоящего бритта лишь презрения. Но молодой русский так старательно выговаривал каждое английское слово и так застенчиво улыбался, что Барнетт решил быть великодушным. Он улыбнулся и пробормотал:

— Нот эт олл — ни в коей мере.

— Тысяча благодарностей, — сказал Антон, улыбаясь еще шире, но тут же спрятал улыбку.

— Не прибегайте к преувеличениям, — назидательно произнес Барнетт. — Это особенность американцев. Англичанину достаточно сказать: «Благодарю вас!»

— Благодарю вас!

— Это уже лучше, — одобрил Барнетт. — Насколько я понял из вчерашнего разговора, вы собираетесь жить в Англии, и вам надо привыкать к тому, что говорят англичане.

— Офкоз, офкоз, — конечно…

— «Офкоз, офкоз», — передразнил Антона Барнетт. — Своим «офкоз» вы выдаете себя. Избегайте этого слова.

— Ай вил, буду избегать, — с веселой готовностью подхватил Антон, почувствовав в тоне англичанина не только желание поучать, но и расположение, а именно этого и добивался Антон со вчерашнего вечера.

— И еще один совет, — сказал Барнетт, поворачиваясь к Антону вместе со стулом. — Не старайтесь говорить по-английски слишком правильно: это делают только иностранцы да наши учителя английского языка.

— Благодарю за совет, мистер Барнетт.

— И этим «мистером» тоже не злоупотребляйте. Мы предпочитаем звать друг друга по имени, кого знаем, а кого не знаем — просто не замечать.

Барнетт пустился объяснять Антону особенности отношений между англичанами и кончил тем, что заказал для него и Тихона Зубова «дринк» — выпить. Затем «дринк» заказал Антон, потом Тихон, и после четвертого или пятого «дринка» они, не боясь встретить обидное молчание, стали расспрашивать своего «многоопытного, хорошо осведомленного и дальновидного» соседа о том, что интересовало их. Барнетт, как оказалось, тоже не знал сути достигнутого соглашения, но был уверен, что оно плохое, скверное, даже катастрофичное для Англии и Европы.

— Но почему? Почему? — допытывался Антон.

— Потому что правительство тори не может заключить умного соглашения, — презрительно ответил Барнетт. — Те, кто прислал сюда нашего премьера, — он показал глазами на потолок, — видят в этом… — кивок в сторону портрета Гитлера, висевшего в простенке, — не врага, а союзника.

— Союзника? Против кого?

— Против всех!

— Против всех? Не могут же они быть против всех.

— Ну, против вас, русских. Против французов, которые все больше склоняются если не к большевикам, то к социалистам. Против испанцев, этих бунтовщиков, свергнувших короля. Тори ничего не понимают в том, что происходит в мире. В их нынешнем правительстве нет ни одного дальновидного министра.

Как все люди, убежденные, что только они знают истину, захмелевший Барнетт стал с жаром излагать соседям свой взгляд на обстановку в Англии, Европе, мире. В зеркале буфетной двери Антон увидел, как в бар вкатился толстенький Чэдуик, и толкнул в бок Тихона, скосив глаза на американца. Тихон соскользнул со стула и, подойдя к Чэдуику, обнял его за плечи и пригласил выпить с ними. Тот охотно согласился и влез на стул, уступленный ему Тихоном, взял рюмку шнапса и опрокинул в рот, не ожидая, пока другие поднимут свои рюмки. Написав и отправив телеграмму и уже не опасаясь соперничества, Чэдуик искал собеседников, чтобы, как выражался он, «выжать губку», то есть рассказать о том, что узнал и чем уже поделился со своими читателями.

Скоро они знали о недавней встрече в доме на горном склоне почти все, что удалось выпытать у кого-то расторопному американцу. Гитлер поджидал английского премьера на верхней ступеньке лестницы своего дома, не решаясь спуститься вниз: опасался повторения конфуза, случившегося год назад, когда сюда приезжал Галифакс. Сиятельный лорд принял Гитлера, сошедшего вниз, за слугу и небрежным жестом подал ему шляпу, готовясь сбросить на его руки и пальто. Барона Нейрата, тогдашнего министра иностранных дел, сопровождавшего гостя, едва не хватил удар. Он поймал Галифакса за рукав, испуганно шепча: «Что вы делаете! Это же фюрер! Фюрер!» Теперь Гитлер заставил Чемберлена подниматься к нему по ступенькам с протянутой для рукопожатия рукой. В огромной комнате с великолепным видом на горы премьера либо по бестактности, либо намеренно усадили под картиной, которую он не сразу разглядел. Лишь во время чаепития — было пять часов, и англичане получили свой «файф-о-клок-ти» — пятичасовой чай — Чемберлен заметил, что соседи слишком часто бросают взгляды — одни смущенно, другие с ухмылкой — чуть-чуть выше его головы. Надев пенсне и обернувшись, он замер. Прямо над ним, охваченная тяжелой золоченой рамой, висела большая картина: молодая, по-крестьянски дородная красавица возлежала на боку, выставив на обозрение бесстыдно обнаженное тело. Серое, давно не красневшее лицо премьера побагровело, он брезгливо отвернулся и, сдернув пенсне, проговорил более тонким, чем обычно, голосом:

— Я часто слышал об этом помещении, но оно больше, чем я ожидал.

Гитлер принял эти слова за намек на его грандиозоманию и раздраженно возразил:

— Это вы, англичане, располагаете большими помещениями.

— Вы должны приехать как-нибудь и посмотреть их, — примирительно заметил Чемберлен, почувствовав раздражение собеседника. Это осторожное, но явное приглашение посетить Англию не усмирило Гитлера.

— И меня встретят там демонстрациями протеста, — проворчал он, не глядя на гостя.

Чемберлен скорбно вздохнул, точно сожалел о возможности демонстраций.

— Что ж, может быть, было бы мудрым выбрать подходящий момент, мы постараемся, чтобы вместо демонстраций вас встретили бы манифестациями дружбы.

Блеск в настороженных глазах хозяина оставался холодным. Хлопнув себя ладонями по ляжкам («Жест лавочника или мясника», — презрительно отметил про себя аристократ Гендерсон), Гитлер требовательно поглядел на гостя и сказал, что готов выслушать его, словно английский премьер-министр был жалким просителем. Чемберлен поднялся с кресла и растерянно пробормотал, что хотел бы поговорить с ним наедине. Гитлер молча встал и так же молча показал на лестницу, ведущую на второй этаж. Все вскочили, оставаясь, однако, у стола; лишь переводчик поспешил за удаляющимися хозяином и гостем: Гитлер ни слова не понимал по-английски, а Чемберлен знал лишь два-три десятка обиходных немецких фраз: ведь у него были деловые партнеры-немцы.