— Какую приманку? — торопливо спросил Антон.

Хэмпсон не знал, какую «приманку» везет Гитлеру английский посол, но пообещал узнать и сказать об этом в Нюрнберге своим русским друзьям.

Они провели в ресторане часа полтора-два, разговаривая с теми, кто подсаживался к их столику, а изредка и сами подсаживаясь за столики к другим. Возвращаясь из ресторана, они частенько задерживались в коридорах вагонов, и Антон подивился, как много людей в этом поезде знали Пятова. Володя останавливался и разговаривал со знакомыми, шутил, сам охотно смеялся шуткам других, заходил в купе, когда его приглашали, приглашал к себе. Разговоры, как показалось Антону, были, в общем, незначительные, а временами просто банальные. Да, дипломаты действительно умели расспрашивать, не проявляя интереса, и выражать мысли, прибегая к иносказаниям. Пятов поступал так же, как другие: ничего не высказывая определенного, он искусно возвращал собеседников к событиям майских дней, заставляя их невольно вспоминать, как смелое поведение Праги, поддержанное Парижем, Москвой и Лондоном, охладило горячие головы в Берлине.

В эту ночь Антон долго не мог заснуть. Пока их поезд мчался к Нюрнбергу, немецкие дивизии, стянутые к границе Чехословакии, могли обрушить на нее свою мощь. И кто поручится за то, что утром, выйдя из вагона, он, Антон, и его друзья не попадут прямо в лапы гестапо! Ведь не случайно их предупреждал перед отъездом Двинский. Утром, когда поезд подходил к нюрнбергскому вокзалу, Антон прижался щекой к запотевшему от ночного холода оконному стеклу, напряженно всматриваясь в медленно ползущую навстречу платформу. Он ожидал и боялся увидеть вооруженные наряды гестаповцев или эсэсовцев. Но платформа была пуста, и Антон, с облегчением открыв дверь купе, бодро объявил:

— Нюрнберг. Приехали…

Глава тринадцатая

Дипломаты — люди в большинстве своем пожилые, обремененные не только заботами, но и болезнями, — покидали вагоны с усталой медлительностью: беспокойная ночь в поезде сказалась почти на всех. Двигаясь по платформе, они смотрели себе под ноги, изредка раскланиваясь или приветствуя друг друга односложным: «Доброе утро!»

Перед высокой чугунной оградой, закрывавшей выход на вокзал, Антон почти лицом к лицу столкнулся с Гендерсоном, которого сопровождали Рэдфорд и Хэмпсон. И без того худое лицо посла за ночь, казалось, еще более осунулось и побледнело, под глубоко запавшими глазами, словно налитые черной тушью, набрякли припухлости. Рэдфорд удивленно поднял брови, отвечая на поклон Антона, а Хэмпсон хитровато подмигнул: мол, эти старики и не догадываются, как они, молодежь, вчера приятно провели время.

На вокзале дипломатов рассадили по машинам, которые тут же укатили в город, корреспондентам подали большой автобус.

Пока дипломатов представляли рейхсканцлеру, корреспонденты должны были присутствовать при вручении почетных партийных золотых значков «выдающимся представителям германской промышленности». Узкими улицами, поразившими Антона обилием цветов и флагов, корреспондентов доставили к гостинице «Немецкий двор», а затем построили в несколько рядов в просторном вестибюле на нижних ступеньках мраморной лестницы, поднимавшейся плавной спиралью. Чэдуик, оказавшийся рядом с Антоном, сострил: хозяева, видимо, хотят запечатлеть иностранных корреспондентов на коллективной фотографии, чтобы подарить господину Геббельсу или Риббентропу. Соседи засмеялись, но тут же притихли, заметив необычное движение у входа. Казалось, что в просторный вестибюль ворвался буйный ветер, который, распахнув большую, тяжелую дверь, разметал в разные стороны людей, толпившихся у входа, а бравых чиновников заставил замереть на месте. Этот же ветер поднял с диванов и кресел хорошо одетых пожилых и солидных людей. Гордо неся свои седые или полысевшие головы на толстых или морщинистых шеях, охваченных жесткими крахмальными воротничками, они прошли к опустевшему центру вестибюля и выстроились перед входной дверью большим полукругом. Минуту спустя в вестибюль торопливо вошел человек в черном мундире, в высоких сапогах и фуражке с лаковым козырьком и высокой тульей. За ним появились еще два черных мундира и две пары сверкающих сапог, потом — четыре, затем — восемь. Они напоминали черный клин, острие которого направлялось в центр вестибюля — к замершему полукругу солидных мужчин.

— Гиммлер, — прошептал Тихон на ухо Антону.

Стоявший первым в черном мундире выпрямил сутулые плечи, надменно вскинул голову, и Антон увидел под широким козырьком фуражки большеносое лицо с жалкими усиками над маленьким, тонкогубым ртом; глаза прятались за круглыми стеклышками очков. Он, казалось, робел перед людьми, стоявшими полукругом. Вероятно, Гиммлер помнил давние встречи с ними, когда он в своей невзрачной машине, объезжая город за городом, робко стучал в двери контор и богатых вилл, выпрашивая денег для партии, о которой тогда никто не хотел слышать. После «пивного путча» в Мюнхене — этой бесславной попытки захватить власть в Баварии — Гитлера считали конченым человеком. Владелец жалкой птицефермы, Гиммлер терпеливо сносил насмешки и унижения, которые эти «ходячие денежные мешки» добавляли к своим десяти-пятнадцати маркам — пожертвованиям «на спасение Германии от большевизма». Правда, эти богачи уже давно изменили свое отношение к Гитлеру и его партии, и их сейфы не раз открывались, чтобы пополнить партийную кассу: деловые люди хорошо понимали, что деньги — главная пружина как в торговле, так и в политике. Но Гиммлер все еще побаивался их и ненавидел за высокомерие и брезгливое пренебрежение к нему. Став всемогущим жандармом Третьей империи, он не осмеливался и пальцем тронуть кого-либо из них, ощущая незримую власть денег, которая довлела над всеми, кто их не имел.

Гиммлер приподнял было правую руку в нацистском салюте, но, задержав ее на уровне груди, стал торопливо сдергивать перчатку. Зажав перчатку в левой руке, он обошел торжественно-молчаливый строй банкиров и заводчиков. Останавливаясь перед каждым, Гиммлер пожимал протянутую ему руку и, проговорив что-то глухим голосом, прикалывал к лацкану пиджака значок, который подавал ему рослый адъютант. Обойдя весь полукруг, Гиммлер вернулся на свое место, надел перчатку и, оглядев довольные, сияющие лица, вскинул руку:

— Хайль Гитлер!

В ответ не очень дружно, вразнобой прозвучало:

— Хайль! Хайль!..

Круто повернувшись, Гиммлер пошел к двери. Черные мундиры, столпившиеся у входа, расступились, пропустили его и хлынули за ним, быстро убывая, точно лужа, которой открыли сток. Пожилые люди расходились, любуясь, как дети, значками, которые прикололи на их пиджаки пальцы человека, чье имя произносилось во всем мире с ужасом и отвращением.

— Довольны! — проговорил Чэдуик, иронически скривив толстые губы. — Вы посмотрите, как они довольны! Люди, которых они совсем недавно презирали, как наемников, ныне соблаговолили принять их в свои ряды, и они примчались сюда, с гордостью подставили свои груди, чтобы им нацепили этот значок. А теперь вместе с лавочниками и мясниками будут вопить: «Хайль Гитлер!»

— Если Париж стоит мессы, как сказал один честолюбец, то и нынешний Рур стоит этого, — заметил Тихон.

— При чем тут Париж с мессой?

— Рур никогда не процветал так, как ныне, и они хорошо знают, кому обязаны своим благополучием, — пояснил Тихон Зубов. — Их нынешние доходы таковы, что им самим впору Гитлеру золотой памятник ставить, а не значки от него получать.

— Что ж, посоветуйте им, — подсказал Чэдуик.

— А ну их к дьяволу!

Бравые чиновники с нацистскими повязками на рукавах снова посадили корреспондентов в автобус и повезли «лицезреть» встречу фюрера с «товарищами по партии» — участниками партайтага, партийного съезда. Минут через десять автобус пристроился к колонне машин, в которых ехали, как выразился Чэдуик, «главные шишки» Третьей империи. В первой, самой большой и открытой машине стоял сутулый человек в коричневой рубахе, заправленной в черные галифе; на его бледном, обрюзгшем лице выделялись, теперь уже известные всему миру, нависшая над глазом прядь черных волос и маленькие, смахивающие на зубную щетку усики. Держась левой рукой за металлическую штангу над головой шофера, правую руку вытянув перед собой, Гитлер, как артист по вызову публики, поворачивался то вправо, то влево. Запрудившая тротуары толпа, вскинув руки в таком же нацистском салюте, истошно вопила: «Хайль Гитлер!», «Хайль!»