«Смирительная рубашка Гитлеру почти приготовлена, — с апломбом объявил он, — и потребуется немного времени, чтобы, надев ее на него, затянуть потуже рукава на спине».

«Смирительную рубашку» придумал, конечно, Курнацкий, и Ватуев, умевший подбирать крохи чужой мудрости и остроумия и прятать их до поры до времени в своем «интеллектуальном сундучке», только повторил то, что слышал.

«Смирительная рубашка! До чего красиво сказано!» — восторженно воскликнул Олег Ситковский, приведенный в ресторан Игорем. Ситковский только что вернулся из Стокгольма и был за столом вроде знатного гостя. Даже Игорь, вероятно, считавший себя за столом самым важным лицом, умолкал, когда начинал говорить Ситковский.

«И красиво и верно! — подхватил Ватуев, повертываясь к нему. — Если не нам, то Гитлеру, как говорит Лев Ионович, удалось-таки заставить Прагу и Париж, Лондон и Варшаву искать в нас опору».

«Здорово! — обрадованно произнес Ситковский. — Значит, Гитлер не начнет войну».

«Не посмеет, — провозгласил Игорь. — Он хорошо знает, что, развяжи он войну, объединенные силы пяти стран сокрушат его вермахт к чертовой матери, и тогда от него самого и его шайки останется только мокрое место».

Подогретый вином, Ватуев, безусловно, переборщил, но автором этой радужной картины скорее всего был его начальник, о котором Щавелев с усмешкой сказал: «Курнацкий смотрит на все происходящее через какие-то особенные очки: видит лишь то, что ему хочется видеть».

«Тогда зачем же мы развили такую лихорадочную деятельность и начали такие большие приготовления?» — спросил Антон.

Игорь укоризненно посмотрел на него, тряхнул красивой головой и рассказал анекдот о путнике и собаке. Дворняжка бросилась с громким лаем на путника, шедшего по деревенской улице, и тот быстренько выдернул из ограды палисадника большую палку. Поджав хвост, дворняжка шмыгнула в подворотню. Тогда хозяин собаки стал укорять путника: «Зачем ты вооружился такой большой палкой? Разве не знаешь, что собака, которая громко лает, не кусается?» Путник ответил: «Я-то знаю, но знает ли об этом собака?»

Все рассмеялись, а Игорь со смиренной скромностью признался, что анекдот сочинен Львом Ионовичем и включен в речь еще более высокопоставленного человека, которая будет произнесена в свое время и в своем месте.

И сейчас, посматривая то на брата, то на его друга-разведчика, Антон рассказал о «смирительной рубашке», закончив анекдотом о путнике и собаке. Притча эта, как он пояснил, правильно отражает нашу политику: держать в руках крепкую дубину на тот случай, если лающая собака захочет кусаться. Анекдот рассмешил спутников Антона, но, посмеявшись, они опять стали серьезными: сомнения и опасения, с которыми они пришли сюда, не рассеялись.

Черное окно купе постепенно стало прозрачно-синим. Антон отдернул занавеску и погасил настольную лампу. За окном навстречу поезду тянулся бесконечный лес, который то понижался в низинках, будто уходил в землю, то поднимался на холмах, словно вырастал, закрывая серовато-синее небо. Поезд приближался к станции, на которой Петру и Тербунину следовало выходить.

Молодой разведчик надел ремень с портупеей и тяжелым пистолетом и, пожав Антону руку, вышел, вероятно, затем, чтобы позволить братьям поговорить наедине.

— Я ожидал тебя встретить с женой, — сказал Петр. — Не поехала?

— Не поехала, — ответил Антон смущенно. — Поссорился с ее отцом.

— Из-за чего же?

Антон коротко рассказал, добавив, что намерен вернуться домой через несколько месяцев, чтобы забрать с собой Катю.

— А как на сердечном фронте у тебя? — спросил он Петра. — Все еще без перемен?

— Да, без перемен. Не могу найти девушку, с которой было бы радостно жить вместе. Все ожидаю, все надеюсь встретить такую, чтобы с первого взгляда потрясла меня, чтобы умом и сердцем сразу почувствовал: она!

Петр обнял брата, надвинул фуражку на голову, с наклоном, чуть вправо, козырнул и поспешил по коридору к тамбуру, где его ждал Тербунин. Когда поезд тронулся, Петр и его друг подняли руки к козырькам и замерли. Антон помахал им рукой, а потом, прижавшись щекой к холодному стеклу, еще долго видел их фигуры на белом фоне станционного здания, освещенного первыми лучами утреннего солнца.

Глава седьмая

Когда поезд остановился на пограничной станции, Елена, оставшись без услужливых поклонников, подошла к Антону и попросила:

— Помогите мне, пожалуйста…

Антон взял ее чемодан и, подхватив свой, двинулся к вокзалу. Он поднес ее чемодан и сумку к таможеннику, отошел в сторону, когда тот рылся в ее вещах, отнес в вагон и вынес снова на польской таможне. Он заполнил за нее анкету и бросился на помощь, когда театрально пестрый, нарядный полицейский офицер нашел какую-то неясность в паспорте Елены. Антон стал ее носильщиком и охранником.

После «перехода границы» все едущие из Москвы, оказались в одном вагоне, прицепленном к варшавскому поезду. Антон втащил чемоданы в купе, где уже сидели немец и Хэмпсон. Англичанин вскочил и, попросив разрешения помочь им, поднял чемоданы в специальные сетки, прикрепленные к стенам купе над головой пассажиров, и сел лишь после того, как убедился, что новые их спутники вполне устроились. Он посмотрел на Антона, а затем перевел взгляд на его соседку с такой выразительностью, что Антон сразу вспомнил вчерашнюю просьбу англичанина и свое обещание познакомить его с Еленой. Смущенной скороговоркой он представил их друг другу, сказав Хэмпсону, что «миссис Грач» говорит по-английски. Елена скромно призналась, что говорит плохо, но произнесла это с таким великолепным оксфордским выговором — московские лингвисты иного не признают, — что англичанин восхищенно воскликнул:

— Вы говорите по-английски блестяще!..

Антон понял, что переводчика им не нужно, и вышел в коридор, став у окна.

По обе стороны железнодорожного полотна тянулись леса, очень похожие на те, что были но ту сторону границы, на Родине, и поля, и заболоченные низменности с пышными метелками тростника, склонявшимися под ветром. Изредка попадались хутора или одинокие дворы, гревшиеся под солнцем. Горбатые мостовые с белым, вымытым недавним дождем булыжником уходили к поселкам: крыши домов и острые шпили костелов поднимались над неровным горизонтом.

Минут через тридцать-сорок дверь купе открылась, и рядом остановилась Елена.

— Познакомили меня с иностранцем и тут же оставили, — сказал она с упреком. — Это же первый иностранец, которого я встретила в моей жизни.

— В моей тоже, — отозвался Антон.

— А зачем знакомили? — спросила она.

— Он очень хотел познакомиться с вами, — ответил Антон. — Еще вчера в вагоне-ресторане просил об этом, да я не осмелился.

Елена помолчала немного, точно обдумывая то, что узнала, потом сказала:

— А он, кажется, неплохой, этот англичанин. Хвалит Москву, наш климат, русскую кухню — говорит, что англичане не любят и не умеют готовить, — восхищается русскими женщинами. Говорит, что, если бы не желание отца, он предпочел бы остаться в Москве. Многое у нас кажется ему чужим и чуждым, но многое и нравится, особенно простота в обращении друг с другом и в поведении. Не знаю, обманывает или нет, но говорит, что в Кембридже, в университете, состоял в кружке молодых социалистов и даже дружил, хотя и часто спорил с коммунистами-студентами. С одним из них, Филом Бестом, ставшим редактором партийной газеты, продолжает дружить и спорить до сих пор.

Антон искоса поглядел на соседку: ее красивые карие глаза были устремлены вдаль. Лицо казалось серьезным и озабоченным. Хотя слова Кати о ее бывшей подруге заронили в его сердце зернышко недоброжелательства к Елене, он с одобрением отметил, что Елена за короткое время сумела узнать о Хэмпсоне больше, чем Антон за весь вчерашний вечер.

В Варшаве они втроем — Антон, Елена и Хэмпсон — прогуливались по низким платформам вокзала, а когда поезд двинулся дальше, вместе стояли у окна, всматриваясь в окраины, по которым кружила железная дорога, подивились широте и медлительности Вислы, красоте города, который раскинулся на ее крутом берегу. Затем, также втроем, они вышли на другом, более шумном вокзале, где их вагон снова отцепили, присоединив к берлинскому поезду, и потом долго сидели в вагоне-ресторане за обедом. И хотя многое разделяло молодых людей, они вернулись в свое купе с убеждением, что их сближают не только возраст и совместное путешествие, но что-то более глубокое и значительное.