Предприимчивые радиокомментаторы установили на металлических треножниках мощный микрофон. Чемберлен направился к нему, доставая из кармана сложенную вчетверо бумагу. Он стал точно в центре белого круга, нарисованного перед микрофоном, и скосил совиные глаза на фотографов: снимают ли его? Его фотографировали, и он самодовольно улыбнулся.
— Я хотел бы сказать только две вещи! — прокричал он тонким, визгливым голосом. — Прежде всего в течение всех этих тревожных дней я получал огромное число писем с поддержкой, одобрением и благодарностью, и я не могу выразить словами, каким воодушевлением это было для меня. Я хочу поблагодарить британский народ за то, что он сделал. Затем я хочу сказать, что решение чехословацкой проблемы, которое достигнуто ныне, является, по моему мнению, лишь прелюдией к большому решению, в котором вся Европа может найти мир.
Он снова покосился на фотографов, продолжавших торопливо щелкать своими аппаратами, и развернул лист бумаги, будто приготовился читать. Но читать не стал.
— Нынешним утром я имел еще один разговор с германским канцлером господином Гитлером, — продолжал он, коротко взглянув на министров, стоявших в трех шагах от него, и поднял листок над головой. — И вот бумага с его именем, как и с моим. Кое-кто из вас уже слышал, что она содержит, но я хотел бы прочитать ее вам…
Он взял листок обеими руками и отодвинул подальше от своих старческих глаз.
— «Мы, германский фюрер и канцлер, и британский премьер-министр, — начал он, попытавшись придать своему визгливому голосу торжественность, — имели сегодня новую встречу и согласились в признании того, что вопрос англо-германских отношений имеет важнейшее значение как для обеих стран, так и для Европы. Мы рассматриваем подписанное вчера вечером соглашение и англо-германское морское соглашение как символ желания двух наших народов никогда больше не воевать друг с другом. Мы решили, что метод консультаций будет методом, применяемым к любому другому вопросу, который может касаться наших двух стран, и мы полны решимости продолжать наши усилия, чтобы устранить возможные источники расхождений и тем самым внести вклад для обеспечения мира в Европе».
Чемберлен еще раз помахал листком, подняв его над головой и поворачиваясь, как фокусник в цирке, из стороны в сторону, чтобы всем показать зайца, извлеченного из шляпы. Недоуменные улыбки министров он принял за недоверие и протянул листок в их сторону. Взгляды министров обратились к листку, и Антон, стоявший за их спинами, увидел лист обычной канцелярской бумаги, где на машинке были написаны три коротеньких абзаца, а под ними две подписи: кривые, идущие от последней строчки вниз, совершенно неразборчивые готические буквы с острыми углами, и еще ниже — старательно четкое: «Невиль Чемберлен». В левом нижнем углу чьей-то торопливо-небрежной рукой приписано: «Сентябрь, 30. 1938».
Министры, послы и депутаты, пораженные ловкостью фокусника, дружно зааплодировали, толпа, видевшая издали только лист бумаги, разразилась восторженными воплями, и, когда Чемберлен, спрятав бумагу и надев шляпу, двинулся к аэровокзалу, она нестройно, но азартно запела «Он чертовски славный парень».
Антона тронули за локоть, и, обернувшись, он встретился лицом к лицу с Хэмпсоном.
— Вы оттуда? — Антон показал на самолет.
Хэмпсон молча кивнул и так же молча тряхнул большим портфелем, который держал в руке, показав глазами на молодого скуластого человека с глубоко сидящими глазками и остреньким носиком — секретаря премьер-министра Алека Дугдэйла, державшегося рядом с Горацием Вильсоном и Стрэнгом, — они прилетели вместе с Чемберленом.
Хэмпсон достал из внутреннего кармана письмо и подал Антону.
— От вашего друга Зубова, — тихо произнес он.
— Спасибо, Хью! — обрадованно поблагодарил Антон, пряча письмо. — Большое спасибо!
Хэмпсон вновь кивнул и отодвинулся, поспешив за теми, кто уходил вместе с Чемберленом. Алек Дугдэйл уже нетерпеливо искал глазами своего помощника.
Коротко скомандовав Антону «Не отставай!», Гришаев ринулся за министрами, послами и депутатами, вместе с ними протиснулся в распахнутые двери вокзала, а в просторном холле попытался обогнать их, чтобы пробраться поближе к премьер-министру. Однако дюжие молодчики из Скотленд-Ярда легко оттерли корреспондентов. Малочисленная группка приближенных тесно сомкнулась вокруг Чемберлена. Люди, собравшиеся перед аэровокзалом, двинулись к дверям, готовые либо поднять премьер-министра на руки, либо раздавить его. Полисмены с палками в руках преградили им дорогу, но не удержали. И тогда по команде полицейского комиссара стоявшая за углом конная полиция двинулась на толпу. Люди, не ожидавшие такого приема, оторопело отхлынули, и Чемберлен проворно юркнул в лимузин. Окруженный конной полицией лимузин с премьером двинулся по дороге в Лондон. Обманутая в своих ожиданиях толпа закричала, вздымая кулаки и зонтики, то ли приветствуя своего премьера, то ли угрожая ему. Мальчики во фраках, полосатеньких брюках и цилиндрах, образовавшие живой коридор, были смяты, разбросаны в стороны, и их наставники испуганно взывали к полиции, прося защиты и помощи.
«Роллс-ройсы» министров и важных персон, лимузины послов и посланников поспешно выстраивались за машиной премьер-министра. Но это удавалось далеко не всем, и Гришаев, не сумев догнать кавалькаду, сказал шоферу, чтобы тот остановился.
— Дьявол с ними, пусть уезжают, — благодушно распорядился Гришаев. — Сними-ка, друг, флажок, — добавил он, обращаясь к шоферу. — Его повезут по главным улицам, а мы проскочим сторонкой и встретим его там, у Букингемского дворца.
— А чего мы там не видели? — недовольно спросил Антон.
— То, что увидим, — ответил Гришаев и, посмотрев в окошко на лондонцев, спешивших по обочине в сторону города, добавил: — У Букингемского дворца Чемберлену будет устроена королевская встреча в прямом смысле слова. Высший свет во главе с королевской семьей объединится с простыми лондонцами, чтобы выразить признательность и благодарность «герою Мюнхена».
— За что? — с горечью воскликнул Антон. — За то, что подписан документ, позволивший немецкой армии занять без боя чехословацкую землю?
Гришаев косо взглянул на Антона, и на его губах появилась ироническая и осуждающая улыбка: наивная горячность молодого человека удивляла его.
— Может быть, когда-нибудь они будут стыдиться того, что делают сегодня, — проговорил он бесстрастно, — и, наверно, осудят своего нынешнего «героя», но пока он воплощает их розовые мечты. Они поверили «Таймс», которая объявила сегодня, что в Мюнхене начался «новый рассвет», призванный озарить будущее всего человечества.
Машина свернула на боковую дорогу, выехала на окраину города, где раскинулся огромный парк с вековыми дубами, кленами, с красивыми, будто огромные бирюзовые ковры, полянами и лужайками. Но Антона мало трогала эта красота. Он достал письмо, переданное ему Хэмпсоном, и, извинившись перед Гришаевым, торопливо вскрыл и начал читать.
«Здравствуй, Антон! — писал Тихон. — Твой приятель Хэмпсон, прилетевший в Мюнхен в свите Чемберлена, выразил готовность доставить письмо к тебе, и я решил воспользоваться его любезностью. Перед вечером он забежал в пивную, расположенную напротив «фюрерхауса», где заседала «большая четверка», как уже окрестили глав четырех правительств. Пивная отведена корреспондентам, однако и дипломаты частенько заглядывали к нам, чтобы переброситься словечком или выпить кружечку пива. Оказавшись рядом с Хэмпсоном, я напомнил ему, что мы познакомились в начале месяца в поезде Берлин — Нюрнберг. Он заулыбался и сказал, что с удовольствием вспоминает вечер, проведенный тогда с нами в вагоне-ресторане. Он считал себя почему-то моим должником и заказал обоим шнапса, потом заказал я, и мы разговорились. Нам, корреспондентам, уже было известно, что судьба Чехословакии решена, что Чемберлен и Даладье без споров и оговорок согласились на все требования Гитлера, поэтому я спросил Хэмпсона, чем же занимается «большая четверка». «Разговаривают», — ответил он. «Просто разговаривают?» — «Почти, — односложно ответил он. Потом с иронической усмешкой добавил: — Наш премьер-министр уговаривает Даладье полететь в Прагу, чтобы лично объявить президенту Бенешу о результатах переговоров здесь, в Мюнхене. Сначала француз возмутился: «Я не помощник палача, доставляющий осужденному весть о казни». Я думаю, долго упираться ему не придется».
То, что судьба Чехословакии решена, я узнал от Мишника, приехавшего в Мюнхен вместе с посланником Мастным. Когда я спросил Мишника, действительно ли Чемберлен и Даладье прилетели сюда, чтобы помочь Гитлеру навязать свою волю Чехословакии, Мишник, потирая свои впалые щеки, только наклонил голову. «Они уговаривали вас или грозили?» — спросил я. «Нет, не уговаривали и не грозили, — тихо ответил Мишник. — Они вообще не снизошли до того, чтобы говорить с нами».
Чехи, по его рассказу, прождали в приемной «фюрерхауса» несколько часов, прежде чем к ним вышел улыбающийся и довольный, как откормленный кот, Гораций Вильсон. «Почти все сделано, — объявил он им. — Вы обрадуетесь, узнав, что мы достигли соглашения практически обо всем». — «И какова же наша судьба?» — спросил посланник. «О, она совсем не так плоха, как могла бы быть! — воскликнул Вильсон. — Герр Гитлер сделал несколько уступок». Вильсон разостлал перед ними на столе карту, где красными чернилами были заштрихованы большие куски чехословацкой территории, отходящие к Германии. Взглянув на карту, посланник повернулся к Вильсону. «Но это же чудовищно! — с негодованием проговорил он. — Это жестоко! И не только жестоко, но и преступно, глупо наконец! Вы отдаете не только нашу землю, но и все оборонительные линии. Посмотрите сюда! — Посланник ткнул пальцем в заштрихованную карту. — Здесь наши оборонительные укрепления. И здесь! И здесь! И здесь! Все — от мощных фортов с тяжелой артиллерией до последнего бункера и окопа — отдается нацистам». Довольная улыбка исчезла с лица Вильсона, тонкие губы жестко сжались. «Сожалею, — сказал он холодно, — но у меня нет времени слушать вас». Он свернул карту и покинул приемную.
Вскоре к ним вышел Эштон-Гуэткин, которого они уже хорошо знали: он был помощником лорда Рэнсимена, когда тот разъезжал по Чехословакии, собирая жалобы судетских нацистов на «притеснения властей». Оживленный, веселый и довольный, будто выиграл большое пари, он сказал им, что соглашение достигнуто, и тем же игривым тоном предупредил чехов, чтобы они «приготовились к более жестким условиям, чем рассчитывали». «Не радуйтесь, — сказал ему посланник. — Пострадаем ведь не только мы, пострадают также Франция и Англия. Нас вы лишаете тела и крови, себя — безопасности». Эштон-Гуэткин поморщился: «Сейчас не время для декламации». И чехов опять оставили в приемной одних.
Стража перед «фюрерхауеом» не пускала корреспондентов дальше памятника нацистам, погибшим во время «пивного путча», и мы лишь издали смотрели на окна дома, где вершили свои грязные дела «лидеры западных демократий», севшие за один стол со злобно-хитрым и беспощадным, как гиена, фюрером и помпезно надутым дуче. Нас интриговало и удивляло их загадочное молчание. Мы не понимали, отчего они медлят, коль соглашение достигнуто. «Почему бы им не объявить, что соглашение заключено, и все? — сказал я Чэдуику. (Помнишь ты этого американца?) — Зачем они напрасно тянут время?» Чэдуик усмехнулся: «Загадочность в политике — один из главных приемов. Не могут же мистер Чемберлен и мосье Даладье показать всему миру, что прилетели сюда только для того, чтобы капитулировать перед Гитлером. Им хочется, чтобы люди думали, что они сопротивлялись, спорили, торговались, отстаивали интересы чехов. Умение «сделать вид» в политике значительно важнее, чем сделать что-либо на самом деле». Я не стал спорить с ним: уж в чем в чем, а в западной политике Чэдуик разбирается.
Мы продежурили — то на улице, то в пивной — до поздней ночи и, заметив, что в некоторых окнах «фюрерхауса» стал гаснуть свет, бросились поближе, но стража не пустила нас: по ступенькам, ведущим к входу в «фюрерхаус», спускались, надвинув высокие картузы на глаза и засунув руки в карманы длинных шинелей, Гитлер и Муссолини. За ними, осторожно ступая полными ногами, следовал толстяк в белом кителе, усеянном орденами от плеч до живота, — Геринг. Отстав от них на несколько шагов, маршировали нога в ногу, надменно вскинув головы, словно взнузданные лошади, Риббентроп и Чиано, зять Муссолини, произведенный им в министры иностранных дел. Гитлер, распрощавшись с Муссолини, сел в машину, как обычно, рядом с шофером и, окруженный охраной, помчался по ночной улице. Муссолини, пропустив зятя в лимузин, выбросил в фашистском приветствии руку и тоже, сев в машину, отъехал.
После этого нам разрешили приблизиться к входу, чтобы мы могли лицезреть «лидеров западных демократий». Однако их пришлось долго ждать. И мы, недоумевая и досадуя, пялили глаза на ярко освещенные окна личного кабинета Гитлера, где проходила встреча: хозяин оставил свой кабинет гостям. Мы обрадовались, когда свет в окнах погас, и через несколько минут увидели спускавшегося по лестнице Чемберлена. Сопровождаемый Вильсоном, послом Гендерсоном, Стрэнгом и другими более мелкими сошками, он посматривал по сторонам с заученной улыбкой и, заметив немцев, собравшихся перед «фюрерхаусом», помахал им шляпой. Немцы ответили аплодисментами, а штурмовики, только что проводившие Гитлера криками «Хайль Гитлер!», дружно рявкнули: «Хайль Чемберлен!» Морщины на худом лице английского премьера собрались и углубились: Чемберлен благодарно улыбался. Его встретили этим криком на аэродроме, затем по пути в отель, а во время обеда мюнхенцы собрались под окнами отеля и, дирижируемые переодетыми эсэсовцами, дружно выкрикивали раз за разом: «Хайль Чемберлен!» Британский премьер-министр вышел на балкон и, подражая Гитлеру, вскинул руку с вытянутой ладонью и простоял так не менее четверти часа, изредка смахивая левой рукой слезы радости, катившиеся по морщинистому лицу, и растроганно бормоча: «Они любят меня… Они, несомненно, любят меня». (Уоррингтон, стоявший за дверью на балконе, рассказал об этом Чэдуику, американец — мне.)
Журналисты, встретив Чемберлена на нижних ступеньках лестницы, окружили его. «Сэр! Почему вы задержались после ухода герра Гитлера и синьора Муссолини? — выкрикнул Чэдуик. — Несколько слов для прессы, сэр!» Чемберлен надел перчатку на руку и самодовольно усмехнулся. «Все хорошо, джентльмены! — проговорил он негромко. — Даже лучше, чем ожидалось». Он сел в открытую машину, посадил рядом с собой Вильсона и помахал рукой страже, взявшей на караул.
Две минуты спустя на ступеньках показался Даладье, за которым шел опереточный красавец с рекламно-парикмахерскими усиками и галстуком-«бабочкой» — наш знакомый Франсуа-Понсе. Надвинув шляпу на самые глаза, Даладье торопливо обогнул журналистов, шмыгнул в лимузин, захлопнув дверь, и тут же отъехал. Нам остались чехи, вышедшие последними. Стража не оберегала их, им не подали машин, и, окружив чехов, мы вместе с ними двинулись к отелю, где они остановились. По дороге Мишник рассказал мне о том, что произошло вечером.
Видимо, в насмешку над Чемберленом и Даладье Гитлер и Муссолини поручили им объявить посланцам Чехословакии окончательное решение. Сначала Даладье отказался делать это, но догадливый Франсуа-Понсе «подкрепил» его несколькими рюмками коньяка, и Даладье встретил чехов, приглашенных, наконец, из приемной «фюрерхауса» в кабинет Гитлера, не только смело, но и заносчиво. Чемберлен, посмеявшись над «слабонервными французами», прочитал чехам нотацию за неумение понять, какое благо совершено для них, и передал посланнику Мастному текст соглашения. Посланник начал читать его, стараясь вникнуть в каждую строчку страшного приговора, но Чемберлен не дал ему дочитать до конца. «Соглашение, конечно, малосъедобно, — сказал он с усмешкой, — но зато оно устраняет войну». И когда Мастный, удивленно взглянув на него, вернулся к документу, англичанин добавил сухо и строго: «Во всяком случае, на это согласились четыре державы, и теперь ничто не может изменить его».
И пока посланник читал соглашение, Чемберлен зевал со старческой звучностью, не прикрывая рот ладонью. Долгим, гортанно-всхлипывающим зевком ответил он на вопрос посланника, ожидают ли подписавшие соглашение ответа чехословацкого правительства, а Даладье надменно пояснил, что никакого заявления или ответа никто не ждет, потому что соглашение считается принятым. Посланник заплакал и, повернувшись к своим помощникам, сказал: «Они не ведают, что творят — ни для нас, ни для себя».
Вильсон, взглянув на беспрерывно зевающего Чемберлена, раздраженно бросил чехам: «Ну, хватит, хватит, джентльмены. Уже поздно, и все устали».
Чемберлен тут же направился к двери, не удостоив чехов на прощание даже вежливого кивка. Даладье поспешил за ним, и чехи остались одни в кабинете, пока чья-то невидимая за портьерой рука не щелкнула выключателем, погрузив кабинет во мрак.
Мишник особенно возмущен вероломством, жестокостью и глупостью французского премьер-министра. В прошлой войне Мишник воевал на французской стороне, награжден орденом Почетного легиона и всегда питал слабость ко всему французскому. Прощаясь со мной перед отелем и попросив передать привет Двинскому, он сказал, что не переживет позора, если Прага примет это решение.
Хотя я не часто встречался с ним в Берлине — обычно на приемах у нас или у них, — его подавленное настроение передалось мне, и я не мог заснуть, результатом чего явилось это письмо. К тому же мне всегда становилось легче после того, как я рассказывал другому или описывал то, что волновало или угнетало меня: горькая чаша, разделенная с другими, как сказал один философ, становится менее горькой.
Жаль, что тебя не прислали в Мюнхен. Ты снова встретил бы тут почти всех, кто был с нами в Нюрнберге и Берхтесгадене. Сухопарый и надменный Уоррингтон все время находился, как и прежде, возле английской делегации; Барнетт редко отрывался от стойки в пивной напротив «фюрерхауса», а Риколи с прежним старанием следил за мной своими сверкающе черными и ненавидящими глазами. Не было Бауэра, который несколько дней назад исчез из Берлина. Говорят, что вернулся в Швейцарию, опасаясь преследований, но я не верю этому. Скорее гестапо нашло ему какое-то другое дело.
Извини, что ничего не рассказываю о себе, о Галке, о берлинских друзьях — и так слишком затянул. До свидания.