— Кто же это твой журналист? — повернулся к Антону Звонченков, улыбаясь с иронической недоверчивостью.

— Аргус.

— Аргус? — Звонченков даже всплеснул руками. — А ты знаешь, что этот Аргус — беглый русский князь Лугов?

— Знаю.

— И что он антисоветчик, тоже знаешь?

— Был антисоветчиком, — поправил Антон. — Был. Сейчас он выступает за союз Англии с Россией.

— Где он с этим выступает? Где?

— В той американской газете, в которую пишет.

Курнацкий поднял руку, и сразу все умолкли.

— Вы что, знакомы с этим Аргусом? — спросил он Антона со зловещей сдержанностью.

— Да, встречался с ним и разговаривал.

— А кто позволил вам встречаться с белогвардейцем? Кто поручил вам разговаривать с ним?

Хмель, давший Антону храбрость возразить Звонченкову, почти тут же улетучился, и Антон растерянно ответил:

— Никто не позволял и не поручал.

— А разве вам не объясняли в Москве перед отъездом, что без ведома и согласия вашего прямого руководителя ни в какие контакты с иностранцами, тем более с белогвардейцами, не вступать?

— Объясняли, — подтвердил Антон. — Но и говорили также, чтобы не упускал никакой возможности, позволяющей узнать, конечно, законными путями все, что можно о стране, о ее политике, о людях, которые направляют и делают эту политику.

— Аргус политики не делает.

— Да, но он знает, кто делает эту политику, — возразил Антон. — Он помог Фоксу разоблачить роль «кливденской клики», которая направляет политику Англии.

— Че-пу-ха!

— Нет, не чепуха! — упрямо настаивал Антон. — Премьер-министр каждый раз отправляется в Кливден перед тем, как поехать к Гитлеру, и там же бывают германский посол Дирксен и фюрер английских фашистов Мосли. Эта клика, как магнит, притягивает к себе всех, кто ненавидит нашу страну и поклоняется Гитлеру. И только им клика открывает дорогу к успеху в политике, в бизнесе, в личной карьере.

— И всю эту мудрость вы изволили почерпнуть у беляка? — ядовито и зловеще спросил Курнацкий Антона. — У этого контрреволюционера, за которым я гонялся с красными конниками, когда тот служил у генерала Мамонтова? Догони я тогда его, располосовал бы эту гадину надвое! — Курнацкий вскинул руку и резко опустил, словно клинком рассек воздух.

— Не только у него…

Курнацкий прервал Антона.

— Какого дьявола вы суетесь не в свои дела! — выкрикнул он. — Ни черта не понимаете, ничего не смыслите и все же лезете в политику! — Как многие эмоционально неуравновешенные люди, Курнацкий возбуждался от собственного голоса, но вовремя остановил себя. — Впрочем, этот разговор не для приема, — произнес он, сердито взглянув на Антона. — Поговорим в другой раз и в другом месте. А пока обменяемся мнениями…

Антон уже ничего не слышал: неожиданный поворот разговора с Курнацким ошеломил его. Осторожно, стараясь не обратить на себя внимание других, он отодвинулся к двери и, подождав немного, вышел из зала.

У ворот Антона нагнал Ковтун и, положив руку на плечо, остановил.

— Слушай, Карзанов, у Нинки сегодня день рождения. Пойдем?

— А кто это Нинка?

— Да жена моя. Велела догнать тебя и уговорить. Будут все наши.

— Но я почти никого не знаю.

— Придешь — познакомишься. Все ведь свои…

К ним подошла женщина. Капюшон темного плаща скрывал волосы и лоб. Большие серые глаза сочувственно смотрели на Антона.

— Нина. — Она подала Антону руку. — На приеме не удалось познакомиться. Все заняты, да и не сразу узнаешь, кто свой и кто чужой.

Антон назвал себя, отвечая на крепкое рукопожатие Нины.

— После такого разговора, — Нина кивнула на освещенные окна полпредства, — оставаться одному не стоит. Неприятные мысли, говорил мой отец, как камни: сколько их ни ворочай — камнями и останутся.

— А вообще-то такие разговоры не надо принимать близко к сердцу, — посоветовал Ковтун. — Свои все-таки… Куда хуже, когда чужие о тебе или о твоей стране пакость говорят, тогда драться хочется. И все же кулаки сожмешь да поглубже в карманы засунешь и зубы крепче стиснешь, чтобы слово ненароком не сорвалось с языка.

— У меня не первый такой разговор с Курнацким, — сказал Антон, стараясь казаться равнодушным, хотя сердце горело от обиды. — И я вроде привык к его манере говорить с подчиненными.

— К неприятным разговорам с начальством привыкнуть трудно, — сочувственно заметил Ковтун, — они всегда ранят душу.

— А чего он взъелся из-за какого-то белогвардейца? — спросила Нина. — Только потому, что не догнал его тогда, во время гражданской войны, со своими конниками?

— Он и не мог догнать его, — иронически заметил Ковтун. — Насколько я знаю, Курнацкий в нашей кавалерии не служил. И вообще был на фронте всего несколько раз, да и то в специальном поезде Троцкого.

— У людей по-разному складываются судьбы, — отозвался Антон. — И, хотел Лугов или не хотел, обстоятельства заставили его изменить свои взгляды.

— Правильно! — подхватил Ковтун, явно желая прекратить этот разговор и перейти к тому, что его интересовало: — Значит, придешь к нам?

— Спасибо большое за приглашение, но я с радостью зайду как-нибудь в другой раз. Сейчас хочу побродить немного по городу. — Антон пожал руку Ковтуну, Нине, чувствуя, как теплеет на сердце от их дружеского участия.

Оставшись один, он побрел по тихой, пустынной в этот поздний час «частной улице». Дойдя до тяжелых ворот, закрывавших улицу, он остановился: полисмен открыл их, чтобы выпустить большую полпредовскую машину с Курнацким, Грачом и Игорем Ватуевым.

Антон повернул назад и почти тут же встретил Елену. Узнав, что он не пошел к Ковтунам, она вдруг предложила:

— Давай погуляем, поговорим. Посмотрим вечерний город. Как когда-то в Берлине.

— Хорошо, — согласился Антон. — А у тебя не будет неприятных объяснений дома?

— Не будет. Виталий Савельевич предупредил, что вернется поздно, он повез Курнацкого в Уэстэнд.

Прогулка по чужому городу всегда интересна, а вечером даже увлекательна. Незнакомые улицы загадочны — они начинаются неизвестно где и ведут неведомо куда, дома с темными окнами и закрытыми подъездами таинственны, скверы превращаются в бескрайние парки, и поздние пешеходы не осмеливаются ступить на их дорожки, уводящие в пугающую черноту.

— Мы вместе открывали Берлин, — снова нарушила молчание Елена. — И я долго буду помнить, что вместе с Антоном Карзановым открыла и Лондон.

— Не только со мной, — возразил Антон. — А муж? А Хэмпсон?

— Ты же знаешь, Виталий Савельевич был в Женеве, а приехав сюда с Курнацким, не отходит от него.

— А Хэмпсон?.. — повторил Антон.

— Хью возил меня только к матери да однажды водил вечером в самый центр Уэстэнда, где в каждом доме либо ресторан, либо кинотеатр и где столько световой рекламы, что голова кругом идет.

— Только ли от рекламы? — спросил Антон, улыбнувшись.

— А от чего же еще?

— Хэмпсон — обаятельный мужчина.

Елена помолчала немного, словно вдумываясь в слова Антона, потом тихо призналась:

— Мне приятно с ним, Антон. Женщине всегда приятно, когда мужчина увлечен ею.

— Даже если этот мужчина чужой ей?

— Но ты же дружишь с этим мужчиной, хотя он чужой.

— Я, как говорят, дружу с ним «от сих и до сих».

— А кто сказал, что я перехожу эти границы?

Антон не ответил. Помолчав, в раздумье предложил:

— Может быть, я провожу тебя домой, Елена?

— Я уже просила тебя, зови меня Леной, — недовольно заметила она. — Еленой меня зовут чужие… и он.

— Кто «он»?

— Виталий Савельевич.

— Он зовет тебя Еленой? А ты его?

— Я зову его Виталием Савельевичем. У меня язык не поворачивается назвать Витей важного мужчину, который на десять лет старше меня. Когда он обращается ко мне «Елена!», я с трудом удерживаюсь, чтобы не встать перед ним, как обычно стояла перед учителем.

— Как же ты могла полюбить его?

Елена сердито посмотрела на Антона, и в уголках ее красивого рта появились жесткие скобочки, старившие ее и делавшие лицо злым.