Магнус. Есть же во мне что-то, что судорожно сжимается, когда вам больно или когда вы притворяетесь, что вам больно.

Оринтия (презрительно). Это правда: достаточно мне вскрикнуть, как вы уже готовы подхватить меня на руки и гладить, точно собачонку, которой отдавили лапу. (Садится на тахту, но на расстоянии вытянутой руки от короля.) И это все, что я получаю от вас вместо любви, которой жаждет мое сердце. Уж лучше бы вы меня били.

Магнус. А мне подчас очень хочется прибить вас, когда вы особенно несносны. Но я бы не сумел вам всыпать как сле­дует. Боялся бы причинить вам боль.

Оринтия. Зато если б вам нужно было подписать мне смертный приговор, вы бы сделали это, не поморщившись.

Магнус. Пожалуй, тут есть доля правды. У вас удиви­тельно четко работает мысль — в пределах вашего кругозора.

Оринтия. Ну, разумеется, у меня кругозор ограничен по сравнению с вашим!

Магнус. Не знаю. До известной точки у вас и у меня мысль работает в одном направлении, но потом то ли вы просто дальше не идете, то ли направление меняется, и вы забираете выше, а я остаюсь на прежнем уровне. Трудно сказать, но, во всяком случае, мы перестаем понимать друг друга.

Оринтия. И тогда вы возвращаетесь к вашим Амандам и Лизистратам, этим жалким созданиям, которые не знают иной любви, кроме чиновничьей преданности своему министерству, и которым поэзию заменяют пухлые тома ведомственных отче­тов в синих обложках.

Магнус. Да, их мысли не заняты постоянно тем или иным мужчиной. Но, на мой взгляд, подобное расширение интересов можно лишь приветствовать. Какое мне дело до любовника Лизистраты — если у нее есть любовник. Да она бы мне до смерти надоела, если б говорила только об этом и ни о чем ином. А вот дела ее министерства меня чрезвычайно интересуют. И так как она очень горячо относится к своей работе, то у нас никогда не иссякают темы для разговора.

Оринтия. Вот и ступайте к ней; я вас не задерживаю. Но не вздумайте уверять ее, будто со мной ни о чем нельзя гово­рить, кроме как о мужчинах, потому что это неправда и вы сами это отлично знаете.

Магнус. Это неправда, и я это знаю; но ведь я этого и не говорил.

Оринтия. Вы это думали. Подразумевали. Когда мы с вами находимся в обществе этих дурацких политиков в юбках, вы только с ними и разговариваете все время. Для меня у вас и словечка не находится.

Магнус. Как и у вас для меня. Нам с вами не о чем бе­седовать на людях; то, что мы могли бы сказать друг другу, не предназначено для чужих ушей. Зато когда мы одни, у нас все­гда находится о чем поговорить. Разве вам хотелось бы, чтоб было наоборот?

Оринтия. Вы увертливы, как угорь; но все-таки от меня вам не увернуться. Посмотрите, кто составляет ваше ближай­шее окружение — политиканствующие педанты, сварливые ку­мушки в допотопных нарядах, лишенные дара обыкновенной человеческой речи, способные рассуждать только о своих скуч­нейших ведомственных делах, о своих политических пристра­стиях и о том, у кого какие шансы на выборах. (В нетерпении встает.) Какой может быть разговор с подобными людьми? Если бы не те ничтожества, которых они таскают с собой в качестве жен или мужей, то у вас там вообще не с кем было бы слово сказать. Да и эти знают только две темы для разговора: о при­слуге и о детях. (Вдруг снова садится.) Слушайте, Магнус! По­чему вы не хотите сделаться настоящим королем?

Магнус. Это как же, возлюбленнейшая?

Оринтия. Прогоните прочь всех этих болванов. Пусть не докучают вам своей министерской возней и управляются сами, как прислуга, которая подметает полы и вытирает пыль в двор­цовых залах. А вы будете жить истинно королевской жизнью, благородной и прекрасной, со мною. Ведь для того, чтоб быть настоящим королем, вам недостает настоящей королевы.

Магнус. Но у меня есть королева.

Оринтия. О, как вы слепы! Хуже, чем слепы, — у вас низменные вкусы. Небеса посылают вам розу, а вы цепляетесь за кочан капусты.

Магнус (со смехом). Очень удачная метафора, возлюб­ленная. Но всякий разумный человек, если ему предложат вы­бор: жить без роз или жить без капусты, — несомненно, пред­почтет капусту. Кроме того, все старые жены, которые теперь относятся к разряду капусты, были когда-то розами; вы, моло­дежь, не помните этого, а мужья помнят и не замечают пере­мены. И, наконец, — вам это должно быть известно лучше, чем кому-либо, — никогда муж не уходит от жены потому только, что она постарела и подурнела. Новая жена очень часто и стар­ше и безобразнее прежней.

Оринтия. А почему это мне должно быть известно луч­ше, чем кому-либо?

Магнус. Да потому, что у вас у самой было два мужа, и оба они сбежали от вас к женщинам, не обладавшим ни вашей красотой, ни вашим умом. Когда я просил вашего последнего мужа хотя бы ненадолго вернуться ко двору, он мне ответил, что жить с вами под одной крышей — это свыше сил человече­ских. А между тем в свое время ваша красота свела его с ума. Ваш первый муж был женат на превосходной женщине и бук­вально принудил ее к разводу, чтобы жениться на вас; и что же — не прошло и двух лет, как он вернулся к старой жене и умер у нее на руках, бедняга.

Оринтия. А хотите, я вам скажу, почему эти люди не могли со мною ужиться? Потому что я существо высшей поро­ды, а они — посредственность. Им нечего было поставить мне в упрек: я была верной женой, я прекрасно вела дом, я кормила их так, как они никогда в жизни не ели. Но я была на голову выше их, и дотянуться до меня оказалось для них непосильной задачей. Вот они и предпочли уйти к кочнам капусты, жал­кие людишки. И я их не удерживала. Вы видели эту разва­лину, с которой теперь живет Игнаций? По ней можно судить, чего он сам стоит.

Магнус. Весьма достойная женщина. Игнаций с ней очень счастлив. Он стал совершенно другим человеком.

Оринтия. Да, она ему как раз под пару. Мещанка, обы­вательница, сама ходит с корзинкой за покупками. (Встает.) Я витаю в надзвездных высях. Обыкновенным женщинам туда не подняться, а обыкновенные мужчины чувствуют себя там не на месте и спасаются бегством.

Магнус. Как приятно, должно быть, сознавать себя бо­гиней, ни разу пи в чем не проявив своей божественности.

Оринтия. Найдите мне занятие, достойное богини, и я ее проявлю. Я даже готова снизойти до занятий королевы, если вы разделите со мною трои. Но не выдумывайте, будто люди ста­новятся великими потому, что совершают великие дела. Они совершают великие дела — если случится — потому, что они ве­ликие люди. И они остаются великими, даже если им и не слу­чается совершать великих дел. Я могу совсем ничего не делать, сидеть вот в этой комнате, пудриться и объяснять вам, сколько глупости в вашей умной голове, — и все равно я буду неизме­римо выше миллионов обыкновенных женщин, которые прино­сят себя в жертву, занимаются домашним хозяйством, управ­ляют министерствами или тратят время еще на какие-нибудь пошлости в этом роде. Разве вся эта ваша скучнейшая государ­ственная деятельность делает вас лучше или умнее? Я наблю­дала вас и до и после тех политических акций, которыми вы так гордитесь, — и каждый раз видела, что вы ни в чем не изме­нились, как не изменились бы ни для меня, ни для самого себя и в том случае, если б этих акций не было. Нет! Слава богу, моя уверенность в себе — чувство неизмеримо более утончен­ное, чем пошлое самодовольство человека, кичащегося тем, что он что-то сделал. Вы должны поклоняться мне, а не делам моим. А если вам нужны дела, так и отправляйтесь к тем, кого вы называете людьми дела, к этим вашим приятелям и приятельни­цам, которые сговорились считать себя великими потому лишь, что они действуют как автоматы, бессмысленно подвергают риску свои никчемные жизни или же тридцать лет подряд встают в четыре часа утра и трудятся по шестнадцать часов в сутки, точно коралловые полипы. Для чего существуют они, эти унылые рабы? Чтобы расчищать мне путь, чтобы я могла ца­рить над ними в своей красоте, точно небесное светило, ослеп­ляя их, даря им утешение в их рабской доле, до которой мне нет дела, и позволяя им подчас забывать ее в восторженных мечтах обо мне. Разве я не стою этого? (Она садится, глядя на короля так, словно хочет заворожить его.) Посмотрите мне в глаза и скажите правду. Стою или не стою?