Бердж-Лубин. Да понимаете ли вы, друзья, как это ужасно? Мы спокойно сидим рядом с человеком, на два столетия опоздавшим умереть. В любой момент тут же, при нас, он может рассыпаться в прах.

Барнабас. Этот не рассыпется. Этот будет получать свою пенсию до самого светопреставления.

Архиепископ. Вы преувеличиваете. Срок моей жизни — всего триста лет.

Барнабас. Меня вы, во всяком случае, переживете. Этого уже довольно.

Архиепископ (холодно). Откуда вам это известно?

Барнабас (озадаченный). Откуда мне это известно?

Архиепископ. Да, откуда? Я сам начал догадываться, что со мной, когда мне было уже под семьдесят: раньше я только гордился своей моложавостью. И лишь после девяноста я отнесся к делу с подобающей серьезностью. Даже теперь я иногда сомневаюсь, правда ли все это, хотя уже изложил вам обстоятельства, побуждающие меня полагать, что я неумышленно обрек себя на триста лет жизни.

Бердж-Лубин. Но каким образом вы этого добились? Ели лимоны? Или соевые бобы? Или…

Архиепископ. Ничего я не делал. Все получилось само по себе. И может случиться с кем угодно. С вами тоже.

Бердж-Лубин (уразумев все значение сказанного). Выходит, мы трое, сами того не подозревая, можем оказаться в вашем положении?

Архиепископ. Можете. Поэтому рекомендую хотя бы из осторожности не предпринимать никаких шагов, которые осложнили бы мое положение.

Бердж-Лубин. Черт возьми! Еще сегодня утром один из моих секретарей заметил, что я выгляжу на редкость хорошо и молодо. Барнабас, я абсолютно убежден, что я один… э-э… скажем, одна из жертв этого странного каприза судьбы.

Архиепископ. Ваш прапрапрапрадед пришел к тому же убеждению на седьмом десятке. Я его знавал.

Бердж-Лубин (уныло). Да-а, но ведь он умер.

Архиепископ. Нет.

Бердж-Лубин (воспрянув духом). Вы хотите сказать, что он жив и поныне?

Архиепископ. Нет. Его расстреляли. Уверовав в то, что жизнь его продлится триста лет, он стал совершенно другим человеком. Начал говорить людям правду и так им этим досадил, что они воспользовались кое-какими пунктами парламентского акта, который он сам же провел во время первой мировой войны, а затем умышленно позабыл отменить. Его посадили в лондонский Тауэр и расстреляли.

Звонок на коммутаторе.

Конфуций (отвечает). Да. (Слушает.)

Женский голос. Министр внутренних дел просит приема.

Бердж-Лубин (не расслышав). Что она говорит? Кто просит приема?

Конфуций. Министр внутренних дел.

Барнабас. О, черт побери! Опять эта ужасная женщина!

Бердж-Лубин. В ней действительно есть что-то отталкивающее, хоть я и не пойму, в чем тут дело. Собой она совсем недурна.

Барнабас (взрываясь). Оставьте фривольный тон, бога ради!

Архиепископ. Это выше его сил, господин верховный статистик: трое из его шестнадцати предков по мужской линии были женаты на урожденных Лубин.

Бердж-Лубин. Полно, полно! Я и не думал фривольничать. Эту даму пригласил не я. Может быть, кто-нибудь из вас?

Конфуций. Ее служебный долг — раз в три месяца являться на личный доклад к президенту.

Бердж-Лубин. Ах, вот как! В таком случае полагаю, что мой служебный долг — принять ее. Лучше всего попросим ее сюда. Она вернет нас к реальной жизни. Не знаю, как вы, друзья мои, а я совершенно одурел.

Конфуций (в аппарат). Президент готов немедленно принять министра внутренних дел.

Присутствующие молча смотрят на дверь, откуда должен появиться министр внутренних дел.

Бердж-Лубин (неожиданно, архиепископу). Вы, наверно, много раз были женаты?

Архиепископ. Всего один. Нельзя давать обет быть верным до смерти, когда ее приходится ждать триста лет.

Снова неловкое молчание. Входит министр внутренних дел. Это красивая женщина в цвете лет: сильное тело, стройный стан, безупречная осанка, поступь богини. Выражение лица и манеры обличают в ней серьезность, быстроту, решительность, суровость, непреклонность. Вместо блузы на ней туника, как у Дианы; вместо золотого обруча на лбу — небольшая серебряная корона. В остальном одета она почти так же, как мужчины, которые при ее появлении встают и с невольным уважением склоняют головы. Она подходит к свободному креслу между Барнабасом и Конфуцием.

Бердж-Лубин (с наигранной веселостью и любезностью). Счастлив видеть вас, миссис Лутстринг.

Конфуций. Ваше небесное присутствие — великая честь для нас.

Барнабас. Добрый день, сударыня.

Архиепископ. К сожалению, не имел удовольствия встречаться с вами раньше. Я — архиепископ Йоркский.

Миссис Лутстринг. Мы, несомненно, где-то встречались, господин архиепископ: ваше лицо мне знакомо. Мы… (Неожиданно обрывает фразу.) Ах нет, вспомнила: это были не вы. (Садится.)

Мужчины садятся.

Архиепископ (также в замешательстве). Вы уверены, что не ошиблись, миссис Лутстринг? Когда я гляжу на ваше лицо, у меня возникают странные ассоциации. Передо мной словно открывается дверь, вы стоите на пороге, узнаете меня и приветливо улыбаетесь. Не случалось ли вам когда-нибудь отпирать мне дверь?

Миссис Лутстринг. Я часто отпирала ее человеку, которого вы мне напомнили. Но он давно умер.

Мужчины, за исключением архиепископа, быстро переглядываются.

Конфуций. Осмелюсь спросить — как давно?

Миссис Лутстринг (изумленная его тоном, недовольно смотрит на него и, помолчав, отвечает). Неважно. Очень давно.

Бердж-Лубин. Не спешите с выводами насчет архиепископа, миссис Лутстринг. Он куда старше, чем кажется. Во всяком случае, старше вас.

Миссис Лутстринг (печально улыбаясь). Не думаю, господин президент. Но это деликатная тема, и я предпочла бы не углубляться в нее.

Конфуций. Тут возникает еще один вопрос.

Миссис Лутстринг (безапелляционно). Если это вопрос о моем возрасте, вам лучше воздержаться от него, господин премьер-министр. Все сведения о моей личной жизни, которые могут вас интересовать, вы найдете в книгах верховного статистика.

Конфуций. Вопрос, о котором я думал, адресован не вам. Осмелюсь, однако, заметить, что подобная чувствительность чрезвычайно удивляет меня в женщине, стоящей, по нашему общему мнению, бесконечно выше обычных человеческих слабостей.

Миссис Лутстринг. У меня могут быть причины, которые не имеют ничего общего с обычными человеческими слабостями, господин премьер-министр. Надеюсь, это будет принято во внимание?

Конфуций (кланяясь в знак согласия). Итак, задаю свой вопрос. Имеете ли вы, господин архиепископ, основания полагать, — а, по всей видимости, так оно и есть, — что случившееся с вами не случилось ни с кем другим?

Бердж-Лубин. Верно, черт побери! Я об этом даже не подумал.

Архиепископ. Я никогда не встречал человека с такой же судьбой, как моя.

Конфуций. Откуда вам это известно?

Архиепископ. Мне никто не рассказывал, что находится в столь же необычном положении.

Конфуций. Это ничего не доказывает. Разве сами вы говорили кому-нибудь о своем положении? Нам, во всяком случае, нет. А почему?

Архиепископ. Меня поражает, что я слышу такой вопрос из уст столь проницательного человека, господин премьер-министр. Когда мне стало наконец ясно, что со мной произошло, я был уже достаточно стар, чтобы знать, как жестоки двуногие и как надо опасаться ненависти, с которой они, подобно остальным животным, преследуют своего собрата, имеющего несчастье хоть в чем-нибудь отличаться от них, быть, как они выражаются, ненормальным. В числе сочинений классика двадцатого столетия Уэллса есть роман о породе людей, чей рост вдвое превышал обычный, а также рассказ о человеке, попавшем в руки племени слепорожденных.^{197} Гигантам пришлось с боем отстаивать свою жизнь от малорослых, а зрячему слепцы выкололи бы глаза, не сбеги он от них в пустыню, где и погиб самым жалким образом. И в этом, и в других случаях поучения Уэллса не прошли для меня даром. Кстати, однажды я занял у него пять фунтов, которые так и не отдал, что поныне лежит бременем на моей совести.