Я проснулся под пение пересмешников и кардиналов — они гнездились в лаврах и акациях у входа в пещеру. Сорвав цветок магнолии, увлажненный слезами утренней зари, я украсил, им лоб спящей Атала, ибо разделял верование моего народа, что душа умершего младенца снизойдет, быть может, вместе с каплей росы в чашечку цветка, и что счастливый сон вложит ее в грудь будущей моей жены. Потом я отправился искать священника; он поджидал меня, сидя на поваленном трухлявом стволе сосны и перебирая четки; полы его одеяния были заткнуты в карманы. Его предложение отправиться в миссию, пока Атала не проснулась, пришлось мне по вкусу, и мы тотчас тронулись в путь.
Под горой я приметил несколько дубов, испещренных знаками такими необычными, словно их напечатали духи. Отшельник объяснил, что вывел знаки он сам, что это стихи древнего поэта по имени Гомер и изречения другого поэта, еще более древнего, которого звали Соломон.{15} Была какая-то таинственная гармония между этой мудростью минувших веков, стихами, уже отчасти скрытыми мхом, старым отшельником, их начертавшим, и старыми дубами, послужившими ему книгой.
На стебле тростника, что рос под одним из дубов, отец Обри вырезал свое имя и лета, а также год основания миссии. Удивленный, я спросил, почему он выбрал для себя столь хрупкий памятник. «Меня он все равно переживет, — ответил старец, — а пользы принесет куда больше, чем я, сделавший так ничтожно мало».
Мы вышли в долину, и я увидел творение поистине чудесное: мост, перекинутый самой природой, — есть такой мост и в Виргинии, о нем ты, наверное, слышал. Люди, сын мой, особенно твои соотечественники, часто пытаются подражать природе, но их копии всегда жалки, меж тем как природа, когда она прикидывается, будто подражает человеку, на самом деле создает для него образцы. Вот она и перекидывает мосты с одной горной вершины на другую, прокладывает дороги в поднебесье, изливает реки — прообразы каналов, высекает утесы — прообразы колонн, наполняет водою моря — прообразы наших прудов.
Мы прошли под единственной аркой этого моста, и мне предстало ёще одно чудо — Сады смерти, то есть кладбище индейцев из миссии. Отец Обри позволил своим новообращенным чадам сохранить и дедовские погребальные обряды, и индейское название кладбища, только освятил это место, воздвигнув там крест[16]. Земля в Садах смерти была разделена, словно общинное поле, на столько равных участков, сколько в миссии было семейств. На участках зеленели рощицы, в каждой сказывался вкус насадивших ее. Между деревьями змеился Ручей вечного покоя — так именовали его индейцы. С востока эту приветливую обитель душ замыкал мост, под которым мы прошли, с юга и севера ограждали два холмами, только на западе она свободно сливалась с большим сосновым лесом. Красные с празеленью стволы, нагие до самых крон, вздымались, подобно высоким колоннам, образуя перистиль этого храма мертвых. Там всегда стоял торжественный гул, точно глухое гудение органа под сводами церкви, но стоило пройти вглубь святилища — и смолкали все звуки, кроме песнопения птиц, справлявших вечное празднество в память умерших.
Когда мы вышли из лесу, нам открылась деревня — она раскинулась на берегу озера, среди пестреющей цветами саванны. К ней вела окаймленная магнолиями и каменными дубами дорога — одна из тех древних дорог, что нередко встречаются в местностях, пограничных с горами, отделяющими Кентукки от Флориды. Как только индейцы завидели своего пастыря, они побросали работы и высыпали ему навстречу. Одни целовали край его одежды, другие поддерживали под руки, матери поднимали детишек, чтобы те лучше разглядели Христова слугу, а он, роняя слезы умиления, расспрашивал на ходу о деревенских новостях, давал советы одному, мягко пенял другому, говорил о наступающей страдной поре, о детях, которым пришло время учиться, утешал постигнутых горем, и все его речи полнило Божье имя.
Окруженные индейцами, мы остановились у большого придорожного креста. Тут обычно святой отец отправлял таинства своей веры. «Дорогие мои новообращенные чада, — сказал ой, обращаясь к толпе, — поздравляю вас с новым братом и новой сестрой; вдобавок к этой радости я вижу, что волею провидения ваш урожай не пострадал вчера. Вот две немаловажные причины воздать небесам благодарность. Свершим же таинство причастия и, отогнав от себя суетные мысли, преисполнимся глубокого благоговения, горячей веры, безграничной признательности и сердечного смирения».
Тотчас он облачается в белое одеяние из лыка тутового дерева, достает священные сосуды, что стояли в дарохранительнице у подножия креста, каменная глыба служит алтарем, воду черпают в соседнем ручье, гроздь дикого винограда заменяет вино причастия. Мы все опускаемся на колени, и богослужение начинается.
Над вершинами гор забрезжила заря, небосклон на востоке воспламенился. Все кругом стало либо золотистым, либо розовым. Наконец, возвещенное с такой пышностью, из огненной бездны выплыло дневное светило, и первый его луч упал на гостию, которую священник в этот миг воздевал ввысь. О, могучая сила веры! О, величие христианского богослужения! Пастырь — старый отшельник, алтарь — обломок скалы, храм — пустыня девственного края, паства — чистые сердцем дикари! О да, я твердо убежден, что в то мгновение, когда мы пали ниц, великое таинство свершилось и Бог снизошел на землю, ибо я ощутил его присутствие в своей душе!
После службы, во время которой мне для полного довольства не хватало только дочери Лопеса, мы отправились в деревню. Там жизнь природы трогательно сочеталась с жизнью человеческой общины: на опушке древней кипарисовой рощи золотилась недавно возделанная нива, волна колосьев набегала на ствол поваленного дуба: выросшие за одно лето, они сменили трехсотлетнее дерево. Жители жгли окрестный лес, к небу поднимались клубы густого дыма, плуг медленно рыхлил почву меж обугленных корневищ, землемеры, вооружившись длинными цепями, межевали землю, доверенные люди определяли первых владельцев этих участков. Птицы меняли гнездовья, хижины постепенно оттесняли логовища диких зверей, в кузне грохотали молоты, стук топора в последний раз будил эхо, которому предстояло умереть вместе с лесом, его обителью.
Я бродил, наслаждаясь этими картинами жизни и труда особенно потому, что над ними реял образ Атала, баюкая меня мечтами о будущем счастье. Я восхищался победой христианства над дикарскими обыкновениями; видел, как оно смягчает нравы индейцев; присутствовал при бракосочетании человека с землей: по нерушимому договору человек обязывался отдавать ей пот лица своего, а земля в свой черед обещалась приносить ему урожай, быть опорой его сыновьям и принимать прах его мертвецов.
Меж тем миссионеру принесли новорожденного младенца, и он окрестил его на берегу ручья, среди кустов цветущего жасмина, потом, проводил в Сады смерти покойника, и во все это время ни на миг не прекращались людские труды и утехи. В тени дуба он благословил новобрачных, и мы сопровождали их до самой делянки, отведенной им среди невозделанных земель. Пастырь шел впереди и благословлял на своем пути все — и утес, и дерево, и родник, — как некогда, согласно Священной книге христиан, господь благословлял девственную землю, отдавая ее во владение Адаму. Эта процессия, которая вперемежку со стадами домашних животных, двигалась со скалы на скалу вслед за своим достойным пастырем, наполняла меня умилением, ибо не так ли шествовали первые насельники земли, не так ли шествовал по неведомому краю Сим со всеми своими детьми{16}, и солнце всегда светило им в лицо?
Я полюбопытствовал, как отец Обри управляется со своими чадами, и он с готовностью мне ответил: «Я не навязывал им никаких законов, только учил любить друг друга, молиться и веровать в лучшую жизнь: в этих трех заповедях все мирские законы. Видишь вон ту хижину посредине деревни? Она просторнее других и в дождливую пору служит нам часовней. Утром и вечером мы сходимся там и возносим хвалу Господу; когда меня нет, молитвы читает какой-нибудь старец, потому что старость, как и материнство, священна. После утренней молитвы все берутся за работу; чтобы люди научились разумно хозяйничать, каждому отведен участок земли, а чтобы не иссяк в них источник братской приязни, весь урожай свозят в общие амбары. Четыре старца поровну делят плоды трудов. Добавь к этому свершение христианских обрядов, наши песнопения, крест, у подножия которого я свершаю таинство причастия, вяз, под которым в погожие дни проповедую, наше кладбище рядом с возделанными полями, реку, в чьи воды окунаю младенцев и святых Иоаннов этого нового Вифавара{17} — и ты получишь полную картину жизни нашей Иисусовой общины».