Верф, Адриан ван дер

Но богаче всех академиков представлен в Эрмитаже ученик Эглона ван дер Нэра, Адриан ван дер Верф, выдающийся и разносторонний художник, не только писавший исторические картины, бытовые сцены и портреты, но занимавшийся и зодчеством. Ван дер Верф был когда-то в чрезвычайной милости у любителей, а ныне потерял ее и оказался в совершенной опале. Но ни то, ни другое отношение несправедливо. Обвинять ван дер Верфа в том, что было общей чертой голландского искусства его времени (он родился близ Роттердама, в 1659 году), в мелочности и вылизанности — нельзя. Но и преувеличенный восторг меценатов XVII и XVIII века, забывших о настоящем величии и о подлинной красоте в искусстве, тоже не имеет оснований. Чистенькие, гладкие, точно на фарфоре писанные, картинки мастера раздражают отсутствием всякого чувства и навязчивой своей рассудочностью. Но нельзя в них не видеть редкой искусности, а иные среди них привлекательны живостью красок, остроумными комбинациями действительно изящных форм (например, наше “Изгнание из рая”, 1700 год) или приятной, очень яркой светотенью (например, наша “Вирсавия, представляющая Давиду Ависагу”, 1696 год, или еще лучше “Лот и дочери”, 1711 год). О портрете самого художника и о его бытовых сценах мы уже говорили. Его религиозные композиции, имеющие вид уменьшенных церковных картин Альбани “Магдалина”, 1720 год, “Взятие Богоматери на небо”, “Положение во гроб”, 1703 год, “Св. Семейство” и “Ce человек”), — скучнее и мертвеннее всего остального.

Вит, Якоб де

Следует еще взглянуть на последние картины голландской школы в Эрмитаже — четыре произведения большого виртуоза Якоба де Вита (1695 — 1754), прославившегося, главным образом, своими имитациями в живописи барельефов. Эти картины вялые и скучные, но очень “культурные” перепевы того, что с большим увлечением, весело и бойко писали современные Виту французы и итальянцы.

Немецкая школа

Гольбейн, Амброзиус

В манере, характерной для раннего периода творчества Ганса, исполнен “Портрет неизвестного” — редчайшее произведение брата Ганса Амброзиуса († 1518?).

Амброзиус Гольбейн. Портрет молодого человека. 1518. Дерево, масло. 44х32,5. Инв. 685

В то же время этот портрет вообще очень характерен для раннего немецкого Ренессанса. Но и из других художников лишь немногие имеются в Эрмитаже, разделенные вдобавок между собой огромными перерывами. Единственно, что поэтому остается сделать посетителю — это обратиться к изучению отдельных картин, без связи между ними, лишь помня связь их с теми явлениями истории искусства, с которыми мы познакомились при рассмотрении других школ.

Кранах, Лукас старший

Больше всего посчастливилось Эрмитажу с Лукасом Кранахом, современником Дюрера, пережившим его на многие годы и бывшим любимым художником саксонских герцогов, а также одним из первых адептов Лютера. Наше собрание обладает шестью картинами этого разностороннего, странного мастера, который соединил в себе все достоинства и недостатки искусства своей родины: трогательную поэзию, большую искренность и в то же время какую-то грубость, склонность к карикатуре, а часто и небрежный дилетантизм. Кранах писал очень много и в то же время управлял аптекарским делом, исполнял свои придворные обязанности, а в два приема был даже бюргермейстером Виттемберга. Такая разбросанная и усиленная деятельность, вдали от главных культурных центров Германии (в Нюрнберге он был лишь в молодых годах, а всю жизнь провел в Саксонии), не могла не сказаться в дурном смысле на его творчестве.

К счастью, все картины Кранаха в Эрмитаже принадлежат к эпохе его расцвета. Во главе их стоит восхитительная Мадонна, странный, некрасивый и в то же время пленительный тип которой принадлежит всецело художнику.

Лукас Кранах Старший. Мадонна с младенцем под яблоней. Холст, масло, переведена с дерева. 87х59. Инв. 684

На этой довольно еще “готической” по манерному изяществу картине Кранах сочинил и прелестный, ему лишь свойственный аккорд красок. Резкое сопоставление зеленовато-синего и красно-желтого тона в одежде Богоматери смягчено серыми полутонами на лицах и на тельце Младенца, нежным румянцем Мадонны и рыжим цветом ее волос с их золотистыми рефлексами. Прелестен также пейзаж позади Мадонны, на котором так красиво выделяется листва и “улыбающиеся”, крепкие, зардевшие яблочки. В этом наивном и милом приеме так же, как в хитро придуманном эффекте резко темнеющего кверху неба (вследствие чего дали кажутся более прозрачными и сияющими), есть что-то северное. Да и от всей картины веет романтикой холодного северного лета, и сказочность настроения подчеркивается вычурным замком на горе.

В ином несколько роде “Мадонна в винограднике”, странную композицию которой нужно, кажется, объяснить тем, что перед нами лишь вырезок из большой картины. В фасовом повороте Мадонны, в изысканной правильности ее черт как будто сказались итальянские впечатления. Но если это и так, то, во всяком случае, немец, “готик”, здесь опять-таки обнаружился вполне, как в угловатости поз и жестов, так и во всем зеленом ясном тоне, наконец, в чудесном пейзаже с его неприступной скалой и прозрачным студеным озером, обсаженным низенькими деревьями.

Курьезная борьба между Ренессансом и средневековьем сказывается в “Венере”, помеченной 1509 годом.

Лукас Кранах Старший. Венера и Амур. 1509. Холст, масло, переведена с дерева. 213х102. Инв. 680. Из собр. Брюля, Дрезден, 1769

Подобно Боттичелли, произведения которого Лукас мог видеть во время своей поездки по Италии, немецкий художник поставил богиню любви на черный гладкий фон, очевидно, из желания дать ей бóльшую статуарность, рельефность. Ведь языческие “кумиры” стали именно тогда входить в моду, даже в Германии. Но еще менее, нежели у итальянцев, мы не найдем у немца ничего античного. Их идеал женской прелести повергает даже нас, прошедших школу академизма, в некоторое недоумение. Однако в то же время в этих картинах, во всей цельности, во всей откровенности отразилась не только личная чувственность обоих художников, но и мечта о плотском грехе всего средневековья, и когда вникнешь в эту мечту, то она начинает казаться менее странной и непонятной. Угловатость в жестах, промахи анатомии легко поставить на счет малого знакомства художников с нагим человеческим телом, и, во всяком случае, эти недочеты не мешают проявиться силе соблазна Венериных чар. Тангейзер должен был находиться именно в объятиях Кранаховой Венеры (и отнюдь не в объятиях Праксителевой Венеры), и ласки этой неуклюжей, пухлой богини с китайским лицом могли обладать, быть может, большей силой дурманящего прельщения, нежели прелесть “правильной”, холодной красавицы.

Та же “готическая venustas” встречается и во всех женских типах Кранаха, в их миндальных, раскосых глазах, в их вспухших к подбородку овалах, в их падающих плечах, в робких жестах рук, в жеманно изогнутых позах. Одна из таких красавиц (коих Лукас написал великое множество) изображена и на нашем, неправильно считающемся герцогиней Сивиллой.

Лукас Кранах Старший. Женский портрет. 1526. Дерево, масло. 88,5х58,5. Инв. 683

В этой картине (относящейся к 1510-м годам) для нас все теперь странно: и мода с блинчатой шляпой, с узлами на узких рукавах, с тяжелым ожерельем на шее, и самый тип с его высоким лбом и китайскими глазками, и скромно сложенные на выступающем животе ручки в раструбных перчатках. И все же можно поддаться женственной прелести этого идеализированного типа, можно понять его тихую таинственность, его юную, нежную хрупкость. [197]