А пока мне предстоял бой за честь отцов. И я готовилась к сражению со всей тщательностью. Михаил Николаевич познакомил меня с бывшим генералом разведки Чекмарёвым. В романе «Преданные» он зовётся Ойгеном. Это был умный добрый человек. Постепенно он задавил меня своим интеллектом стратега и аналитика. Я почувствовала его превосходство в той области, где нам предстояло схлестнуться с общим противником, и стала беспрекословно следовать всем его рекомендациям. Именно старик Ойген выудил в Белгороде предпринимателя Остапенко, здоровенного хитрющего мужика с идеологией баркашовца. Мы несколько часов уламывали его принять участие в передаче. Наконец он согласился.

— Я это сделаю не ради ваших прекрасных глаз, Мария Александровна, и не ради ваших коммунистических седин, господин-товарищ Чекмарёв, а исключительно из великого уважения к памяти незабвенного моего командира полковника Муромцева, — заявил Остапенко, прощаясь с нами.

— Ростовцева, — поправила я.

— Для меня он Муромцев и только Муромцев.

Остапенко мне не понравился, но это был важнейший свидетель по периоду войны в Таркистане.

Корёгина уговаривать не пришлось. Он рвался в бой. Это был тоже не подарок, но за неимением лучшего…

— В нём есть изюминка, колорит. Он будет хорошо смотреться, — заметил Ойген. — Конечно, его придётся осаживать.

— Осадишь такого.

За несколько дней до выхода в эфир Михаил Николаевич вручил мне два письма. Одно было от той красавицы, другое — от доктора Канторовича из Израиля.

— Эти письма следует выборочно процитировать во время передачи.

— А если спросят, каким образом я их получила?

— Скажите, что по почте, пусть проверяют.

Тут Михаил Николаевич рассмеялся и подмигнул мне, как заговорщик и старый приятель.

— Но самое главное концовка, последняя фраза, — продолжал он. — Вы же знаете, публика запоминает последнюю фразу. О! Флоридский безупречно владеет этим приёмом. Однако на сей раз последняя фраза будет наша.

— Где ж её взять?

— А вот это моя забота.

Он снова рассмеялся и снова подмигнул мне. В таком игривом расположении духа я его еще никогда не видела и, воспользовавшись добрым настроем моего собеседника, спросила насчёт тех пятисот тысяч баксов, о которых говорят и пишут, что дядя Лёша их прикарманил.

— У вас есть снимки дачи Ростовцева? — поинтересовался он.

— Какой дачи? У него не было дачи.

— Но ведь был дом под Костромой.

— Изба. Она и сегодня существует. Мы все там живём летом. Она изначально принадлежит дочери Алексея Дмитриевича.

— Так есть снимки или нет?

— Есть даже плёнка с видеозаписью.

— Обязательно принесите кассету в студию.

— Ну а полмиллиона зелёных?

— Мария Александровна, неужели вы хотите, чтобы ваше столь привлекательное лицо внезапно покрылось сетью морщинок?

— Много будешь знать — скоро состаришься. Так?

— Вы невероятно догадливы.

Мы обсудили кое-какие вопросы стратегии и тактики, после чего разошлись, чтобы встретиться в день передачи уже на студии…

Волноваться я начала задолго до передачи. Накануне, конечно, не спала, и вид у меня в тот день был неважнецкий. Я знала, что миллионы, а может быть, и десятки миллионов россиян включат в объявленный час телевизоры, чтобы вместе с умным и добрым Стасом разобраться, что же за человек был дядя Лёша и как следует к нему относиться.

Я со своей маленькой командой явилась в овальный зал студии минут за двадцать до начала передачи. Мы заняли места в первом ряду. Решила держаться плотной группой, чтобы страховать друг друга, если будет жарко. Михаил Николаевич пришёл десятью минутами позже. Он уселся в сторонке, сделав вид, будто вообще не знаком с нами. Зал быстро наполнялся. Публика была молодая, упитанная, ухоженная, раскованная. Смутное время давно познакомило, подружило и спаяло этих людей. Взаимную зависть и неприязнь они умело прятали на задворках своих душ, поэтому тут не было числа рукопожатиям, объятиям и улыбкам, как не было числа золотым перстням, бриллиантам, жемчугам и другим свидетельствам причастности владельцев этих богатств к разорению государства русского народа. Сюда Флоридский умело вкрапил в строго дозированном количестве студентов престижных вузов, учёных экспертов и представителей оппозиции. За пять минут до начала передачи в зале царила атмосфера показушной непринуждённости, хотя дураков сюда не звали и каждый понимал, что дело предстоит нешуточное. А пока женский ансамбль мелодично напевал пошлятинку, стилизованную под народную песню:

За минуту до включения самого эфира на арене появился великий Стас с микрофоном в руке, простой, домашний, мудрый, лукавый, обаятельно-снисходительный. Он не скрывал ни своей сутулости, ни походки обременённого годами человека. Он не красил своих седин, и пиджак его был ненов. Он умел быть своим для всех: счастливых и страждущих, сытых и голодных. Его встретили аплодисментами. Он поднял руки, и наступила тишина. На огромном экране в торце зала вспыхнули номера контактных телефонов. Оператор включил прямой эфир.

— Дамы и господа!.. Товарищи! — начал Флоридский, бросив короткий взгляд в нашу сторону. — Давным-давно, всего через несколько дней после появления на свет первого космонавта Земли, в городе Киеве, в семье инженера Ростовцева родился мальчик, которого назвали Алёшей.

На экране появилось многократно увеличенное фото из семейного альбома Марины. Его в числе других снимков передала Стасу я. Шестилетний дядя Лёша стоял у памятника князю Владимиру в Киеве. На нём был матросский костюмчик и бескозырка, с надписью «Герой» на околыше.

— В отличие от Гагарина Алексей Ростовцев прожил долгую жизнь, и земной путь его не был усыпан розами. Он жил в жуткое и удивительное время на земле, грезившей о счастье. Другого времени и другой земли он для себя не желал.

Флоридский говорил печально и проникновенно. Ох, как он умел забраться в душу телезрителя и оставаться там на протяжении всей передачи!

— Нет надобности пересказывать биографию Ростовцева. Она известна всем. Наша с вами задача разобраться в том, какой он был человек, что и кого любил, во что верил, каким идолам поклонялся, ради чего жил. Прошу соблюдать корректность. Речь зайдёт о нашем брате земном, которого уже нет в живых, а мёртвые срама не имут… Мы готовились к этому вечеру долго и кропотливо. Мои помощники наездили и налетали многие десятки тысяч вёрст и миль прежде чем им удалось разыскать людей, знавших Ростовцева в юности, зрелом возрасте и на закате дней. Они беседовали с этими людьми, записи вы сейчас увидите. По ходу показа мы будем обмениваться мнениями.

А на экране уже возник вихрастый мальчишка с удочкой в одной руке и с рыбкой в другой.

— Здесь Алёше Ростовцеву шестнадцать лет. Снимок сделан в 1950 году, когда он жил на Кубани в станице Уютной. Да, почти полвека минуло с той поры. Совсем иное время стояло тогда на дворе. Послушайте, что говорит о своём однокласснике учитель-пенсионер Валентин Сергеевич Бондаренко.

По деревенской улице заковылял навстречу публике седенький старичок с палочкой. Он остановился перед камерой, улыбнулся и пустился в воспоминания:

— Ростовцев Алёшка? Был такой у нас в классе. Его военрук любил. За то, что он умел собрать и разобрать автомат с завязанными глазами.

— Как к нему относились товарищи?

— Нормально относились. У нас класс вообще очень дружный был. Мы — вместе на рыбалку, вместе — в лес, вместе — в кино. Тогда люди жили дружно. Хорошо жили.

— Как учился Ростовцев?

— Нормально учился. У нас класс вообще сильный был. Все до одного поступили либо в институты, либо в военные училища.

— Вы помните какое-нибудь яркое событие, связанное с Ростовцевым?

— Яркого не помню. А помню, как он вырезал ножом на парте: «Поставим клизму всемирному фашизму!» Я когда институт закончил и приехал сюда работать, надпись ещё была.