Он был убит, и никакой катастрофы не было. «Автомобильная катастрофа» стала официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении… У меня стучало в голове. Мне слишком хорошо было известно, что отцу везде мерещатся «сионизм» и заговоры. Нетрудно было догадаться, почему ему «докладывали об исполнении».

«Он был озлоблен на весь мир и никому не верил. «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания», — сказал он мне тогда совершенно серьезно; я стала избегать встреч с ним, да и он к ним не стремился…

Зимой 1952/53 года мрак сгустился до предела. Уже были арестованы, по обвинению в «сионистском заговоре», жена Молотова Полина, бывший замминистра иностранных дел С. Лозовский, академик Лина Гтерн и многие другие. Состряпали «дело врачей», которые якобы состояли в заговоре против правительства…

Ко всему безумию добавлялось еще бряцание оружием. Из-за пустякового повода посол США Джордж Кеннан был выслан из Москвы. Один полковник, артиллерист, товарищ моих братьев, доверительно сказал мне в те дни: «Эх, сейчас бы самое время начать, чтобы отвоеваться, — пока жив твой отец. Сейчас мы непобедимы!» Об этом жутко было подумать всерьез, но, очевидно, такие настроения были и в правительстве.

И тогда умер мой отец. Молния ударила в самую вершину горы, и раскаты грома прокатились по всей земле, предвещая теплые ливни и голубое, чистое небо… Все так ждало этого чистого безоблачного неба без нависших над головой свинцовых туч. Всем стало легче дышать, говорить, думать, ходить по улицам. В том числе — и мне» («Только один год»).

Гроб с телом был выставлен в Колонном зале, но дойти туда даже человеку, имевшему пропуск с пометкой «Проход повсюду», было нелегко. Милиция и грузовики оцепили Центр, чтобы остановить людей, устремившихся сюда. Светлана, стоя у гроба отца, слышала, как один генерал возбужденно сказал другому, что «толпа безобразничает» и что «необходимо принять меры».

Константину Симонову пришлось пролезать под грузовиками, перегородившими Неглинную, он был стиснут со всех сторон толпой так, что не мог вынуть из кармана свое удостоверение, и еле выбрался из давки где-то у задов Малого театра.

В комнате позади президиума люди накладывали на рукав повязки. Одни уходили в почетный караул, другие возвращались из него… «Сначала стояли в почетном карауле, потом прошли в зал… Сменялись поочередно почетные караулы — то играла музыка, то пел женский хор»…

Симонов всматривался в лицо уснувшего навеки вождя. Оно было очень спокойным, «нисколько не похудевшее и не изменившееся. Волосы в последнее время начали у него немножко редеть (это бывало видно, когда он ходил во время заседаний и, проходя близко от тебя, поворачивался боком). Но сейчас это было незаметно, волосы спокойно лежали, откинутые назад, и уходили в подушку. Потом, когда мы сменялись, стали обходить гроб кругом, я увидел лицо Сталина справа, с другой стороны, и снова подумал, что лицо это совсем не переменилось, не похудело, и что оно очень спокойное, совсем не стариковское! еще молодое…

Когда я стоял один из самых последних караулов, вдруг по помосту, на котором стоял гроб, на две-три ступеньки вверх поднялась дочь Сталина Светлана и долго смотрела на отца, на его лицо. Повернувшись, отошла и снова села в кресло, стоявшее справа от головы Сталина» («Глазами человека моего поколения»).

А вот как об этом же пишет Светлана:

«В те дни перед похоронами я стояла у гроба многие часы и смотрела на людские потоки, проходившие через Колонный зал. Люди вели себя по-разному. Многие плакали… Кто нес цветы, кто смотрел с любопытством, чтобы удостовериться — да, правда, его больше нет. Иногда мои глаза встречались с глазами моих знакомых по школе, многих я не видела годы. Мне было страшно от того, что мои собственные чувства были противоречивы: я одновременно испытывала боль и облегчение, ругая себя за то, что я плохая дочь. В момент последнего прощания, когда следовало поцеловать лоб покойного и все вокруг ждали этого и смотрели на меня, я так и не смогла заставить себя сделать это. И ни разу не ходила потом к могиле отца у кремлевской стены».

Константин Симонов продолжает свое скорбное повествование — тогда он был опечален смертью вождя:

«Из задней двери вышли руководители партии и правительства и подошли к гробу. В эту же минуту маршалы начали брать подушки с орденами и медалями Сталина. И только тут я заметил, хотя несколько раз за эти дни стоял в карауле, лежавшие перед гробом в ногах эти подушки. Первую подушку взял Буденный, за ним стали брать другие. Гроб накрыли крышкой с полукруглым стеклянным или плексигласовым фонарем над лицом Сталина, подняли и понесли. Процессия двигалась медленно, мы шли в последних рядах ее, позади нас, еще через один или два ряда, шли дипломаты. Оглянувшись, я увидел, что некоторые из них идут в странно и даже нелепо выглядевших в этой процессии цилиндрах.

Впереди у лафета были видны покачивающиеся на головах лошадей султаны и четыре тонких солдатских штыка по четырем сторонам гроба. Напротив гостиницы «Москва», когда мы шли мимо нее, стало видно, как, поднимаясь в гору Красной площади, уже движется процессия с венками.

Траурный митинг начался, когда гроб поставили около Мавзолея…»

О самом митинге оставил воспоминания американский журналист Гаррисон Солсбери:

«Сталина хоронили в понедельник, 9 марта. На Красной площади выступали с речами трое — Маленков, Берия и Молотов. Маленков, моложавый человек средних лет, был на удивление привлекателен. Он говорил на прекрасном, культурном русском языке, слова использовал мягкие и, казалось, обещал какой-то новый, вполне интеллигентный режим. Берия был одновременно и заискивающ, и снисходителен к своим коллегам. Оно и понятно: все они были во власти его сил безопасности. Но больше всех поразил меня Молотов. Голос у него постоянно срывался, лицо было белое, как бумага. Я записал тогда в блокноте: «Такая печаль в его голосе!» Молотов единственный из присутствующих говорил так, что мне передалось ощущение утраты. Его слова, как всегда, отдавали тусклым металлом. В нем никогда не жил поэт. Я знал, что его жена находилась в сталинских лагерях. Я не знал того, что она находилась в тюрьме с 1949 г., что с этого момента Молотов был исключен из узкого крута лиц, «людей Сталина», и его не приглашали на ночные пирушки на ближней даче Я подозревал, что Сталин наметил Молотова в качестве одной из жертв в своей новой фантасмагории. Молотов все это знал. И все же его голос прерывался снова, и он едва удерживался от слез, когда говорил о своем тираническом хозяине.

В 11.50 Молотов закончил свою речь. Военный оркестр из трехсот музыкантов начал Похоронный марш Шопена. Руководители — Маленков, Берия, Молотов и остальные — сошли с трибуны Мавзолея. Задрапированный в красное и черное гроб Сталина покоился у входа в Мавзолей. Настала минута молчания. Затем стрелки часов на Спасской башне сомкнулись. Стальной салют орудий в Кремле прозвучал контрапунктом к бою курантов. Загудели все московские заводские гудки. Маленков, Берия, Молотов и другие подняли гроб с телом Сталина и внесли его внутрь. Куранты смолкли, а пушки продолжали греметь — до тридцатого залпа. Гудки умолкли. По всей России остановились все автомобили, трамваи и поезда. Наступило полное молчание. Затем прогремел голос генерала, командующего Московским гарнизоном, эхом отразившийся от серых обшарпанных стен торгового пассажа на противоположной стороне площади. Тысячи солдат начали маршировать. Оркестр грянул «Славься!» Глинки. Красный флаг над Кремлем медленно поднялся на полную высоту».

Светлана Чувствовала себя усталой и подавленной среди этого скопления народа, пришедшего проводить ее отца в последний путь. Скорее бы это кончилось, думала она. Она знала, что внешне держалась хорошо в отличие от своего брата Василия, который то и дело набрасывался с упреками и обвинениями в адрес членов правительства. Специально приставленные к нему люди еле удерживали его на похоронах. «Он совершенно утратил чувство реальности, — думала Светлана, — конечно, ведь Василий всю свою жизнь ощущал себя наследным принцем. А теперь — теперь все кончилось».