В начале января их пригласили выступить в цехах Кировского завода. С его самого высокого здания были видны немецкие позиции. Оно и немудрено — до них было по прямой шесть километров. Уже стали привычными саночки с трупами, которые родственники, еле волоча ноги, свозили в определенное место. Уже давно не было видно ни кошек, ни собак. Одни ушли, других съели. И потому, когда перед Шульженко, Коралли и оркестрантами предстали заводчане с серыми землистыми лицами, сидевшие кто на полу, кто на станках, то их вид уже никого не удивил и не потряс: привыкли. Как и привыкли выступать в холоде. Клавдия уже перестала бояться за связки. Очевидно, у организма есть такие запасы прочности, о каких почти каждый из нас и не подозревает. Например, воспринималось как должное то, что у молодых женщин и девушек, сражавшихся длительное время в партизанских отрядах, прекращались циклические особенности организма. Да, люди продолжали умирать от голода и холода. Число таких погибших близится к семистам тысячам, если верить официальной статистике. Но город жил — работал, сражался. Артисты выступали. Шостакович работал над своей гениальной Седьмой симфонией. Замечательный поэт Ольга Берггольц читала свои потрясающие стихи по ленинградскому радио, в перерывах, когда метроном отсчитывал секунды затишья… И вот цех Кировского завода. Когда-то до войны Клавдия выступала здесь и, как всегда, с большим успехом. Новый концерт. Он проходил в мертвой тишине. Ни единого хлопка. От такого приема становилось еще холодней. Клавдии хотелось плакать, хотелось убежать со сцены, но все же она нашла в себе силы спеть всю программу и, еле сдерживая слезы, сделала свой низкий глубокий шульженковский поклон.
После концерта их пригласили в маленькую комнатку за сценой. Там на столе лежали тончайшие кусочки черного хлеба и на них по шпротинке. Так рабочие решили отблагодарить артистов. А потом выяснилось — не хлопали, потому что берегли силы, ибо некоторые падали прямо у станков, на рабочем месте.
Оркестр редел: кроме Коли Тимофеева умерли еще два музыканта. У некоторых была уже такая форма дистрофии, что они не могли подняться с постели.
Слег Иван Иванович. Ему было семьдесят три года, его поразила болезнь, которой переболел весь Ленинград — разновидность дизентерии, голодный понос. Весной по последнему Ладожскому льду привезли новейшее американское лекарство — бактериофак. Оно спасло жизнь многим и многим осажденным. А Иван Иванович умер, и Клавдия Ивановна не хотела, не могла везти отца на санках… Похоронная команда, состоявшая из нескольких тщедушных мужичков, выставила условие: полкило сала и бутылка спирта. Для ленинградской зимы 42-го года это было сущее богатство. Начальник ленинградского Дома Красной Армии на четвертый день после смерти Ивана Ивановича нашел то, что требовали могильщики. Отец Клавдии Ивановны был похоронен в гробу (что было великим чудом для февраля 42-го года) на Серафимовском кладбище. Оно тоже было усеяно братскими могилами, как и Пискаревское…
Уже спустя много лет Шульженко поставила на могиле отца большой крест из черного мрамора. До последних дней, когда она вспоминала о том, как хоронили ее отца, у нее начинали дрожать губы…
Работа спасала от смерти, от тоски, от ужаса и страха. Несколько дней после похорон Клавдия не могла ночевать в подвале Дома Красной Армии и потому, если в части предлагали музыкантам остаться, она охотно соглашалась.
Однажды после концерта, который ей пришлось повторить на следующий день по просьбе командира батальона, к Клавдии Ивановне подошел молодой лейтенант с двумя «кубарями» (погоны, как известно, ввели в 1943 году). Сказал, что его зовут Михаил Максимов и что он написал новые слова на мотив «Синего платочка». Эта песня уже года три как находилась в обойме популярных песен.
После расчленения Польши в сентябре 1939 года, когда ее существенная часть отошла к СССР, многие польские музыканты оказались гражданами Советского Союза. Одним из них был Ежи Петербургский (очевидно, это псевдоним, но установить настоящую его фамилию пока никому не удалось). Он обладал обаятельной лысиной и был замечательным эстрадным пианистом. «Утомленное солнце нежно с морем прощалось» — это Ежи Петербургский. В Варшаве до 1 сентября 1939 года, то есть до начала второй мировой войны, Ежи играл в кабаре «Черный кот», где собиралась богема с Маршалковской улицы и дорогие проститутки. Он перебрался в Москву и уже в конце 39-го года организовал ансамбль, выступавший в ресторане гостиницы «Москва». Однажды к нему подошел текстовик Яков Галицкий и сказал, что написал стихи для вещицы Ежи, которую он исполнял постоянно. Уже на следующий вечер «Синий платочек» (так они назвали свой вальс) исполнил певец их ансамбля Станислав Ляндау. Одно из самых загадочных явлений «шлягеров» заключается в том, что до сих пор никто не может найти объяснение, почему одна песня мгновенно подхватывается на всех углах, а другая, вроде по всем статьям выше качеством, быстро уходит в небытие. «Синий платочек» запели мгновенно. Лидия Русланова, Изабелла Юрьева — только два имени, может, самых известных из длинного списка певиц, многих из которых сегодня уже и не вспомнить. Шульженко категорически отказалась ее петь. Простая, молниеносно «залезающая в ухо» мелодия сочеталась с текстом, который не удовлетворял требованиям Шульженко. Во всяком случае, так она объясняла, когда ее спрашивали, почему она не поет «Синий платочек».
Надо заметить, что почти после каждого концерта к ней подходили ее слушатели, почитатели и предлагали свои стихи на уже известную мелодию. Как правило, они оказывались слабыми, беспомощными. И потому, когда 22-летний лейтенант, краснея и запинаясь, предложил ей свои стихи, она ничуть не удивилась и обещала почитать. Наивные и искренние строки Максимова ей очень понравились. Да, Шульженко обладала поразительным чутьем, ощущением того, что нужно, необходимо публике, ее слушателю. Она уже хорошо знала своего зрителя. Знала его вкусы, его привязанности. Вечером того же дня в части, где служил Максимов, она исполнила песню Е. Петербургского на слова Максимова «Синий платочек». Потом Михаил всем желающим переписывал «слова». Через неделю о песне знал весь Волховский фронт. Через два месяца — вся передовая, от Кавказа до Мурманска, и весь тыл.
Сюжет песни прост и чист, как ручей. То, что в нем рассказывалось, происходило с каждым. Так же, как и каждый, кто ее слушал, надеялся, что ему повезет, и что он-то точно останется жив, и снова встретится со своей девушкой. Ведь кто воюет на всех без исключения войнах? Молодежь! Многие не успели жениться, не успели стать отцами и мужьями, ибо нужно было осваивать науку убивать и еще более сложную науку — как сделать так, чтобы тебя не убили. Но несбывшееся счастье, которое под дулом оружия кажется таким простым и недостижимым, очевидно, оставалось самой большой надеждой. И у тех, кто погиб, и у тех, кто уцелел. Не надо иронизировать над тем, что люди умирали с криками: «За Родину, за Сталина!» Но люди шли в атаку (это известный случай), когда командир роты, 20-летний выпускник военного училища, поднял на штыке кусок синего полотна и с криком «За синий платочек!» устремился на немцев и увлек за собой роту. Было и такое.
Да, много было популярных песен во время войны. Сегодня до нас дошло несколько, может быть, самых известных: «Бьется в тесной печурке огонь» А. Суркова, «Темная ночь» Н. Богословского. С моей точки зрения, последняя — одно из самых потрясающих явлений в советском кинематографе, ныне канувшем в Лету. В 42-м году режиссер Леонид Луков поставил фильм «Два бойца». В главной роли — любимейший артист Борис Андреев. Его друга, одессита, играл Марк Бернес. Он сидел в землянке и негромко напевал под гитару, вроде бы самому себе. Как просто и точно снял эпизод Луков! Вот кто-то из бойцов отрывается от письма и прислушивается к песне. Она долетает до поста, где под дождем стоит молодой солдатик. Он слушает и будто воочию видит свой дом, а там жену и ребенка, которых у него еще нет… Бернес задумчив, чуть грустен, но мужествен и сдержан.