Почтение и негодование, робость и обида вызвали в душе Бахревича настоящий хаос чувств и мыслей. В первую минуту ему хотелось броситься через залу и изо всей силы грохнуть палкой в закрытую дверь спальни, но, постояв немного, он тихонько и осторожно присел на краешек стоящего у стены диванчика. Это была игрушка, а не диванчик. В числе других вещей домашнего обихода Мадзя принесла в его дом и тот диван, что до сих пор стоит в их гостиной, украшенный подушками «а ля ракака». Но, видно, диван дивану рознь! Их диван был громоздкий, широкий, жесткий. Этот же такой маленький, мягкий, что Бахревич едва осмелился присесть, боясь, что он сломается под его тяжестью. Ему и невдомек было, что пружины у этой игрушки сломаны, а одну из недостающих ножек заменяло припертое к стене полено. Мысли его путались, и в сознании перекрещивались такие слова и фразы:
«Самый заправский пан… жулик! Хитрая штучка! Негодяй! Блестящая партия… на виселицу тебя! Я ему все выскажу, я как следует проберу его! Но как с этим паничем и умником ссору заводить? Вот Мадзя, та сумела бы… ого-го! И почему она сама не приехала на расправу… Она бы его…»
Тут отворились двери спальни; Капровский, расфранченный, сверкая брелоками, благоухая духами, со слащавой улыбкой на помятом, нервно подергивающемся лице, в чрезмерной предупредительности весь подавшись вперед, стал приветствовать нежданного гостя.
С небрежным изяществом раскачиваясь из стороны в сторону, Капровский подбежал к гостю, схватил в свои маленькие белые руки его красные, мясистые ручищи и несколько раз тряхнул их. Затем, пододвинув к диванчику стул, сел и затараторил:
— Вот нежданное удовольствие видеть вас, уважаемый, в моем доме… наверно, какое-нибудь дельце привело вас в наш городок… Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?.. И вам пришлось ждать, пока я проснусь! Тысячу извинений! Вот оно, гостеприимство деревенское и городское… Вы так радушно принимали меня в Лесном, а я… И как раз сегодня я разоспался, как никогда… Но это не без причины. Мой клиент Калинский, — вы его знаете, помещик из ваших краев, — отнял у меня вчера весь день своим делом, которое, кстати сказать, я ему выиграл… А затем мне пришлось провести целую ночь за чтением актов, присланных мне моим клиентом Зембицким, соседом Калинского. Дело крупное, касается почти всего имения Зембицкого… Мой клиент Калинский уехал очень довольный, приглашал меня к себе на осеннюю охоту. «Познакомлю вас с моими дочурками, — сказал он, — а также с соседями, они будут рады получить от вас советы и помощь…»
В таком духе Капровский болтал долго, речь его текла плавно, непринужденно, он то и дело улыбался, открывая при этом свои почерневшие зубы; сверкал синими стеклами и золотыми кольцами и с небрежным изяществом покачивался то взад, то вперед на своем стуле.
Бахревич, прямой и неподвижный, точно истукан, сидел на краешке диванчика. Его лицо все сильнее наливалось кровью, широко раскрытые глаза уставились на вежливого, блестящего и красноречивого хозяина. Белый лоб и загорелые щеки то и дело заливало яркой краской, неподвижный взор загорался злобой и нетерпением, а пухлые губы сжимались наподобие красного бутона и невольно издавали звонкий свист — фью!
«Его клиент Калинекий, богатый помещик. Фью! Он пригласил его на охоту и собирается представить своим дочуркам! Его клиент Зембицкий, еще богаче Калинского, это тот, что женат на Дзельской. Фью! Вишь, с какими людьми эта бестия знается! Висельник! Умная башка! Фью!»
Внезапно вся душа его содрогнулась: «Я ему покажу дочурок Калинского… а мое, стало быть, дитятко пропадать должно, что ли?» Он вскочил, словно его подбросило, и, прерывая плавную речь хозяина дома, закричал:
— Но ведь я к вам с претензией… с большой претензией и жалобой… Вы вскружили девушке голову, а теперь бросить хотите… я не позволю… я — отец. Я приехал потребовать, чтобы вы загладили обиду, нанесенную моей семье… Я вас заставлю, вы… вы…
Он не мог продолжать. Горло его сжалось от страшной сердечной боли. Слезы брызнули из глаз и покатились по щекам. Перед глазами все время, как заколдованная, стояла Каролька, а рядом с ней этот окаянный висельник. Тот же медленно, с кривой усмешкой поднялся со стула и как ни в чем не бывало сказал:
— Но, уважаемый, чего, собственно, вы от меня хотите?
«Чего я от него хочу? Такая продувная бестия, и не может догадаться».
— Сто чертей! — закричал Бахревич. — Чего я от вас хочу? Чтобы вы женились на девушке, которую вы обманули и погубили, как последний…
Он сдержался. На языке вертелось: как последний негодяй и висельник! Но он не мог сказать этого, ни за что не мог. Вот если бы на его месте была Мадзя, ого! Но как же он такому человеку… такие слова… Как бы там ни было, но такой человек…
— Потише, любезнейший, потише… — отойдя к стене и незаметно отгородившись стулом, начал хозяин дома. — Такой человек, как я, не может так вдруг, внезапно, как выстрел из пистолета… жениться… Я увлекся было панной Каролиной, действительно… может быть, даже слишком… не спорю… но жениться пока еще не могу… со временем, впоследствии… не возражаю… возможно…
Глаза Бахревича налились кровью. Из груди его вырвалось рычание, в котором слились воедино рыдание и злоба.
— Что?! Впоследствии! Возможно! Вот так обещаньице! А что тем временем будет с моей доченькой? Я требую сейчас же, немедленно… к алтарю… я вам покажу, я вас заставлю…
Капровский, весь бледный, стоял, прислонившись к стене, и изо всех сил сжимал спинку стула, готовый в любой момент поднять его и защищаться. Но все же он держался прямо, сохраняя вежливую, полуироническую усмешку.
— Любезнейший, — начал он, — такого человека, как я, трудно к чему-нибудь принудить… Я не дурак, у меня есть связи, положение… Я сумею отстоять себя…
Бахревич вдруг умолк и с минуту смотрел на него с раскрытым ртом. «Правду сказал, шельма! Кто его может принудить? Ум, связи, положение… Что для него значит какой-то эконом?»
Как бы прочитав мысли своего противника, Капровский поднял голову. Его вздернутый нос выражал наглую самоуверенность.
— Подумайте сами, разве может такой человек, как я, вот так, немедленно, сейчас же… не обдумав, закрыть себе все дороги ради какой-то экономовой дочки?
О, произнося эти слова, чтобы окончательно унизить своего противника, не слишком ли он рассчитывал на свое мнимое превосходство, которое должно было подействовать на Бахревича, как горсть песка, брошенная в глаза.
Бахревич страшно запыхтел, застонал и вскочил с места. Глухо бросив какое-то проклятие, он с налившимися кровью глазами поднял свою полированную палку. Еще секунда, и шум вспыхнувшей в зале неравной схватки привлек бы людей, заполнивших переднюю. Но в этот миг с Бахревичем произошло что-то странное. «Для какой-то экономовой дочки закрыть себе все дороги!» Какой силой обладали эти слова, которые сначала пробудили в нем такую ярость, а потом отрезвили его, точно ведро холодной воды! Что это значит? Он не впервые слышит эти слова… Но тогда они звучали несколько иначе. «Надо быть сумасшедшим, чтобы ради какой-то мужички закрыть перед собой все дороги…»
— Ох!
Громко застонав, он закрыл красными, мясистыми руками свое перекошенное лицо. Перед глазами, которые он прижал толстыми пальцами, рядом с молоденьким страдающим личиком Карольки возникло другое лицо, совсем другое, постаревшее, — измученное, покорное. Вот только что, только что промелькнуло оно перед ним. Промелькнуло, но ни на минуту не задержало на себе его взгляда. Теперь же оно стояло перед ним, как живое: он видел устремленные на него черные, горящие, полные муки глаза, слышал шепот: «Надо быть сумасшедшим, чтобы для какой-то мужички закрыть перед собой все дороги».
Бахревич был набожным человеком. Прикрыв одной рукой глаза и сжав другую в кулак, он крепко ударил себя в грудь.
— Боже всемогущий! За мои грехи не карай моего дитяти!
Он произнес эти слова громко, с сердечным сокрушением человека, в котором заговорила совесть, с отцовской тревогой и жалостью, с взбудораженным, исказившимся от рыданий лицом.