До утра мы прятались в бухточке. За мысом поднимался чёрный столб дыма. Море полыхало, освещённое багровым пламенем. Пираты торжествовали победу. Флот провинции был сожжён. Лувения это, кажется, радовало. Во всяком случае, я никогда ещё не видел его таким весёлым.
Ещё до полудня мы вышли в узкий пролив. За ним открывалась обширная бухта, опоясанная храмами, портиками, лавровыми рощами. Строения поднимались уступами, как зрительные ряды театра. А бухта была орхестрой[70]. Какие трагедии происходили здесь! Сиракузяне увидели гибель афинского владычества и афинской морской славы. Двести лет спустя здесь развернулось ещё одно грандиозное действие. Римские военные корабли были встречены искусством Архимеда. Тяжёлые камни вылетали из баллист. Огненные лучи, брошенные гигантскими зеркалами, воспламеняли мачты и паруса. Казалось, сами небожители вмешались в сражение, как во времена Гомера! Но ничто не могло остановить Марцелла[71]. Сиракузы пали. Римляне стали прочной ногой в Сицилии. А теперь потомки Марцелла спасаются бегством от пиратов!
В гавани дул резкий ветер. Он поднимал края тог и гима́тиев. Казалось, что воздух насыщен тревогой. Мы смешались с толпой. Тут были и греки, и римляне, и какие-то, судя по облику, восточные люди — сирийцы или евреи. У многих было оружие. И все бежали по набережной к форуму, окружённому храмами и портиками.
Слух о позорном поражении распространился с удивительной быстротой, как все печальные известия. Может быть, в город прибыли моряки с сожжённых кораблей? Или с крыш можно было видеть пламя?
Толпа гудела, как море во время бури. Вряд ли греков и других обитателей этого разноплемённого города трогал позор нашего оружия. Сиракузян пугало, что пираты прорвутся в беззащитную гавань. Разбойники могут разграбить склады, сжечь верфи, увести торговые корабли.
— Пропретора! Пропретора! — слышались голоса.
Стоявший со мною рядом человек надвинул на лоб войлочную шляпу и громко засмеялся.
— Какая простота! — воскликнул он сквозь душивший его хохот. — Они… ха-ха-ха… они хотят увидеть Верреса! А его не разбудит и гром Юпитера. Ха-ха! Веррес пировал всю ночь!
— Это ему так не пройдёт! — крикнул узколицый юноша в измятом гиматии. — Одно дело — наши храмы и наши дома, а другое — флот. Подумать только: выпустил корабли с половиной матросов. Да и те, кто остались, едва держались на ногах от голода.
— От голода? — повторил я удивлённо. — Сицилия — житница Рима. Я слышал, что нет земли богаче сицилийской, и вдруг…
— Но нет богатства, которым можно насытить Верреса, — перебил человек в войлочной шляпе. — Веррес не наместник, а бездонный пифос. Всё, что ему нравится, перекочёвывает в его дом — золото, серебро, молодые рабы. Веррес превратил весь остров в свой обеденный стол. Он пожирает наше достояние и наши жизни, как циклоп.
В голосе незнакомца было столько убеждённости, что я невольно проникся к нему уважением. Он назвал себя. Его звали Писандр, а по профессии — учитель гимнасия. Узнав, что мы из Италии, Писандр спросил о новостях. Какие в то время были новости? Я рассказал ему об успехах Спартака, но на всякий случай добавил, что презренные гладиаторы будут вскоре разбиты.
— Ты думаешь? — сказал Писандр. — А сколько лет сражался против римлян Эвн?
Не дождавшись моего ответа, он сказал:
— Шесть лет. А после того, как разбили Эвна, появились Трифон и Афинион. Эти — на моей памяти. Вся Сицилия была в огне. А теперь, — он понизил голос, — рабы вновь осмелели. В Триокале мятеж. А претор умеет лишь грабить. Выученик Суллы.
Опять Сулла! О, как я ненавижу это имя! Сулла называл себя счастливым, а сколько несчастий он принёс Риму и провинциям! Скольких он казнил! Скольких отправил в ссылку! Но самое страшное из его наследий — сотни суллят, жадная орава ничтожеств и бессовестных негодяев. Диксип! Ведь он из их числа! Ограбить и убить патрона, отнять у него жену и дом да ещё выставить себя благодетелем. Какой знакомый почерк! Рука Суллы и Хризогона!
В этот же день я увидел Верреса. Его несли в лектике восемь рослых эфиопов. Подушки поддерживали голову, украшенную лавровым венком. Венок и тонкая милетская ткань подушек ещё больше подчёркивали отвратительные черты некоронованного владыки Сицилии. Толстые сальные губы и бесформенный нос придавали лицу циничное выражение. Синие круги под глазами, нездоровый, серый цвет щёк говорили о ночных попойках и кутежах больше, чем мог рассказать Писандр или кто-либо другой из сиракузян.
Веррес то и дело подносил к носу сеточку с мелкими отверстиями, набитую, как я потом узнал, лепестками роз, Что это? Высокомерие? Желание показать, что всё в этой стране дурно пахнет, кроме цветов Афродиты? А может быть, его в самом деле преследовал гнилостный запах, как Суллу зуд. Сулла не знал, как избавиться от зуда. А Веррес, чтобы заглушить собственную вонь, не расстаётся с розами. Тиранов всегда что-нибудь преследует, как неотвязная чесотка. И чаще всего дамоклов меч страха. Это выражение возникло здесь, в Сицилии, где один тиран сменял другого. Дионисий Старший, Дионисий Младший, Фаларид, Мамерк, Гикет, Гиппон, а теперь — Веррес. Фаларид погиб в медном быке, приготовленном для других. Гиппона публично замучили в театре, приведя туда детей из школ, чтобы показать им самое поучительное из зрелищ — казнь тирана. Мамерка распяли на кресте. Гикету отрубили голову. А что ждёт Верреса?
Страх и жестокость живут в душе тирана. Страх порождает жестокость, а жестокость — страх перед расплатой. Так и множатся преступления, сплетаясь в бесконечную цепь.
Мне пришлось быть свидетелем одного из самых ужасных злодеяний Верреса.
Придя на форум, Веррес приказал привести навархов. Ничего не подозревая, они явились. Претор дал знак. Ликторы бросились на несчастных и заковали их в цепи.
Какой чудовищный план! Преступник стремился свалить вину на других. Если будут виновные, отпадёт обвинение в нераспорядительности, какое могут предъявить Верресу в Риме. Он предстанет суровым воином, этаким Катоном, безжалостно карающим подчинённых. А во всех несчастьях виноват он сам!
Лувений нисколько не удивился, когда узнал о моём решении его сопровождать. Конечно, он догадался, чем оно вызвано. Злодеяния Верреса были каплей, переполнившей чашу.
Пусть придёт возмездие, которому имя Спартак.
— Вот и хорошо, — сказал Лувений невозмутимо, — сегодня мы отправляемся к Паликам.
Меня всегда поражала его расторопность. Но всё-таки, как ему удалось связаться с сицилийскими рабами и узнать имена их предводителей? Оказалось, что Палики не люди, а боги или, вернее, герои, которым поклоняются сицилийцы. Лувений не знал никого в Сиракузах, ни с кем не встречался. Видимо, к Паликам направил его Спартак.
С высот Эпиполиса, так называлось предместье Сиракуз, я увидел весь город, голубое зеркало бухты, окаймлённое розовеющими рядами колонн. Они тянулись вдоль берега на целые стадии, оживляемые зеленью общественных садов. То там, то здесь виднелись статуи, вознесённые на пьедесталы раболепием и трусостью. Говорят, что среди этих монументов есть и фигура Верреса.
Осталась позади стена, воздвигнутая Дионисием Старшим, и мы вступили в оливковую рощу. На обочинах каменистой дороги стояли повозки. Откормленные ослики лениво помахивали хвостами, отгоняя мух. Угрюмые рабы подносили корзины, наполненные плодами.
Подобную картину сбора оливок можно было наблюдать и у нас в Италии. И пейзаж был таким же, с той лишь разницей, что вдали не маячила белоголовая громада. Этна! Чем ближе мы подходили к ней, тем темнее становилась земля, тем чаще встречались кучи золы, обгоревших камней, чёрные потоки застывшей лавы. Но, кажется, это не влияло на плодородие. Нигде не были так прекрасны сады, и ветви не склонялись под тяжестью яблок, груш, смоквы.