С воспитанием сынишки сразу возникло то, что спустя двадцать лет по поводу и особенно без повода стали именовать «проблемами». Негодник плакал, тетя Соня заламывала руки и требовала от родителей ежеминутного вмешательства, а мы, зачерствевшие сердцами, категорически отказывались брать его на руки, прижимать к теплой материнской груди, укачивать в коляске — мы строго следовали советам известного чешского знатока детей Мирки Фюгнеровой, ее книге «Наш ребенок», в которой нам очень нравился такой афоризм: «Ребенок хитер, хотя и мал». Вот мы и рассматривали собственное дитя как прожженного хитреца-вымогателя, норовившего вынудить родителей на противоправные в воспитательном отношении действия. У нас к тому же, помимо моральной поддержки моей тети Мани — детского врача (о ней я писал в первой книге), имелось достаточно веское дополнительное оправдание — я не мог полноценно помогать Наташе, таскать Мишку на руках, вывозить коляску и т. п. Разве что склонялся над ним и уговаривал хоть ненадолго замолчать.

Кончилось дело в то первое Мишкино лето моим трусливым бегством из Москвы. Проку от меня было мало, ночами я не высыпался, как говорится, за компанию, поэтому решено было отпустить меня недели на две в Одессу, к знакомым знакомых, на полный пансион. Заодно предстояло как бы закрепить «самостоятельные» навыки, приобретенные во время поездки с Васей.

Пребывание в Одессе слилось в единый местный анекдот, хотя, скажу честно, сам город и его обитатели меня в этом отношении вовсе не потрясли. А вот семейство, в котором я «встал на жительство»… Меня называли там «Зиновьев», полагая, что это фамилия, по имени они даже друг к другу обычно не обращались. Жена называла мужа «Сонкин», он, в ответ, величал ее «Сонкиной». Были там дети, внуки и правнуки, но главным считался восьмидесятилетний отец хозяйки Ицхак Вульфович. В первый же вечер за общим столом в тенистом дворе он обратился ко мне с весьма неожиданными для меня вопросами. Диалог выглядел примерно так:

— Вот вы были в Арктике. А где именно?

Полагая, что вряд ли стоит давать сейчас урок географии старому неграмотному еврею из-под Балты, всю жизнь шившему седла и сбрую, я небрежно бросил:

— На одном из островов Ледовитого океана.

Он не унимался. Мало того, сам начал перечислять разные объекты:

— Может быть, на Северной Земле? Или на Новосибирских островах?

Пришлось «снизойти»:

— Нет, я зимовал на Новой Земле.

— А, понимаю, понимаю, это между Шпицберген и Франц-Ёсиф? Нет, извиняйте, это в сторону от Франц-Ёсиф, верно? — И тут же, без перерыва:

— А золото там есть?

Я ответил, как на экзамене:

— Да, там есть и золото, и серебро, и другие цветные металлы, но ни один из них не имеет промышленного значения.

Неожиданно Ицхак Вульфович закричал:

— Ой, смотрите на этого государственного человека — ему очень нужно, чтобы у золота имелось промышленное значение, а чтобы личное значение, это, видите ли, его вообще не устраивает!

Вмешалась внучка Лена, моя ровесница:

— Дед, я тебя умоляю, зачем тебе это золото, чего ты пристал к Зиновьеву, на что ему золото, скажи на милость?

Дед отреагировал моментально, словно ждал такого поворота темы:

— На черный день.

Но Лена оказала достойное сопротивление:

— У нас, чтобы ты знал, все дни черные — разве напасешься золота?!

Когда же маленькая Оленька, дочь Лены и правнучка Ицхака Вульфовича, достав из маминой прически шпильку и вставив ее в розетку, устроила короткое замыкание, патриарх семейства тихо молвил:

— Нет, это никак не ребенок, это — ежечасный убыток!

Еще несколько лет после того лета, проведенного в доме Сонкиных, я получал от «Сонкина» поздравительные открытки такого типа: «Дорогой Зиновьев! У нас в городе осень. Убираем на участке опавшие листья, и должен сказать, что их у нас в этом году гораздо больше, чем продуктов питания».

Мне решительно нравились любые поездки, и Наташа научилась почти ежегодно выкраивать две-три недели, чтобы побывать со мною на юге или в Прибалтике, правда, года через три-четыре она вновь вернулась к экспедиционной жизни, в которой высокогорье Кавказа чередовалось с еще большим высокогорьем Памира, Памиро-Алая, Тянь-Шаня, а также с ледниками Полярного Урала и Алтая. (Со временем эту пагубную привычку приобрел и наш сын, а теперь, в середине 90-х годов стремительно приобретает и наш внук. Бог даст, внучка, родившаяся в 1995 г., тоже не останется далеко в стороне!)

Вот так примерно шла моя жизнь на протяжении шестидесятых годов, восемь лет подряд. Как-то мне на глаза попало интервью знаменитой фигуристки Ирины Родниной. Ее спросили, трудно ли быть чемпионкой мира, Европы и Олимпийских игр, и она ответила остроумно:

— Первые восемь лет тяжело, потом привыкаешь!

Цифры совпали, мне первые «новые» восемь лет дались нелегко. К счастью, в «привычку» это не вылилось — мне помогли друзья, и одним из первых стал Натан Эйдельман.

Глава вторая

ТАРТАРЕН, НАДО ЕХАТЬ

Натана Яковлевича Эйдельмана близкие называли Тоником. Естественно, острили: «Джин с тоником», «Тонизирующий напиток», «Сыграем в бадминтоник» и т. п. Для меня он изначально был Натаном, и только в самые последние годы я стал звать его Тоником (хотя с давних пор он именно так подписывал даримые нам книги).

Сначала с семьей Эйдельманов познакомилась Наташа, поскольку летом 1953 года сыграла пусть не громкую, но добрую роль в их жизни. Тогда после третьего курса Наташа проходила практику в Воркуте, а я — на Таймыре. Как раз из Воркуты пришло ко мне в Игарку ее письмо, полное впечатлений об увиденном в том концлагерном краю. Правда, автор соблюдал осторожность и каких-либо фактов не приводил — подробности Наташа рассказала мне уже глубокой осенью, когда мы оба возвратились в Москву из своих экспедиций.

В Воркуте летом 1953-го прошли массовые волнения в лагерях. После смерти Сталина (март) и ареста Берии (июнь) заключенные потребовали пересмотра лагерного режима, амнистии политическим (для уголовников она уже состоялась) и вообще много такого, для чего еще, по мнению властей, не наступило время, и потому они кроваво расправились с бунтовщиками. Зоны, над которыми поднялись самодельные призывы «Ни грамма угля Родине!» (каков, однако, лозунг, а?!), были заняты солдатами внутренних войск, высшие чины МВД прибыли в Воркуту чинить скорый и неправый суд. Каждого десятого выводили из строя на расстрел. Заключенному Эйдельману Якову Наумовичу посчастливилось не попасть в число смертников, и он дожил до прижизненной реабилитации.

Отец Натана был человеком ярким и храбрым. Талантливый журналист, он владел несколькими языками. Отважно воевал на фронтах первой мировой и Отечественной войн, а после Победы возглавил на Всесоюзном радио редакцию, вещавшую для зарубежных слушателей на темы советского театрального искусства. Яков Наумович писал острые критические статьи о спектаклях на современную тематику, не щадя самолюбия таких именитых драматургов-лауреатов, как Анатолий Софронов, Анатолий Суров, Николай Вирта. И стал одним из главных кандидатов на истребление, едва началась кампания борьбы с космополитизмом. Получив большой срок (восемь или десять лет), он отправился в 1950 году в глубину заполярных шахт.

Наташа проходила практику на воркутинской мерзлотной станции, чей персонал в большинстве своем состоял из бывших и даже сущих заключенных. Зона располагалась буквально за стенами станции, лагерный быт витал над всем и вся. Надо еще добавить, что одна Наташина родственница, сама потерявшая в репрессиях мужа в середине 30-х годов, тесно общалась со своей коллегой, школьной преподавательницей английского языка Марией Натановной Эйдельман, чей муж пребывал в Воркуте. Остальное домыслить несложно: Наташины знакомые — тамошние старожилы — в 1954 году помогли Марии Натановне устроиться в Воркуте и добиться свидания с мужем. А когда Яков Наумович вернулся в Москву, Наташа познакомилась в их доме и с ним, и с его сыном Натаном, молодым историком, окончившим МГУ на три года раньше нас. После реабилитации Яков Наумович не восстановился на прежнем месте в радиоредакции, предпочтя работу корректора в каком-то заурядном издательстве, а затем — шестидесятирублевую пенсию. Натан всю жизнь восхищался благородной гордостью своего отца.