Таким образом, древняя народная религия видимо приходила в упадок, и, когда почва оказалась расчищенной от пней первобытных гигантов, она покрылась быстро разраставшимся колючим кустарником и до тех пор еще невиданной сорной травой. Народное суеверие и иноземная лжемудрость переплетались и сталкивались одно с другим. Ни одно из италийских племен не избежало превращения старых верований в новые суеверия. У этрусков процветало изучение кишок и молниеведение, а у сабеллов и в особенности у марсов — свободное искусство наблюдения за полетом птиц и заклинания змей. Подобные явления встречаются, хотя и не так часто, даже у латинской нации и даже в самом Риме — таковы были пренестинские изречения о будущей судьбе и имевшее место в 573 г. [181 г.] в Риме замечательное открытие гробницы царя Нумы и оставшихся после него сочинений, где будто бы предписывалось совершение неслыханных и странных богослужебных обрядов. Ревнители веры, к своему сожалению, ничего более не узнали, они даже не узнали того, что эти книги имели вид совершенно новых, так как сенат наложил руку на это сокровище и приказал бросить свертки в огонь. Отсюда видно, что местная фабрикация была в состоянии вполне удовлетворять всякий умеренный спрос на нелепости, но этим далеко не довольствовались. Эллинизм того времени, уже утративший свою национальность и пропитавшийся восточной мистикой, заносил в Италию как безверие, так и суеверие в их самых вредных и самых опасных видах, а это шарлатанство было особенно привлекательно именно потому, что было чужеземным. Халдейские астрологи и составители гороскопов еще в VI в. [ок. 250—150 гг.] распространились по всей Италии; но еще гораздо более важным и даже составляющим эпоху во всемирной истории был тот факт, что в последние тяжелые годы войны с Ганнибалом (550) [204 г.] правительство было вынуждено согласиться на принятие фригийской матери богов в число публично признанных божеств римской общины. По этому случаю было отправлено особое посольство в страну малоазиатских кельтов в город Пессин, а простой булыжник, который был великодушно предоставлен иноземцам местными жрецами в качестве настоящей матери Кибелы, был принят римской общиной с небывалой пышностью; в воспоминание об этом радостном событии даже были устроены в высшем обществе клубы, в которых члены поочередно угощали друг друга, что, по-видимому, немало содействовало начинавшемуся образованию клик. С уступкой римлянам этого культа Кибелы восточное богопочитание заняло официальное положение в Риме; хотя правительство еще строго наблюдало за тем, чтобы оскопленные жрецы новой богини, называвшиеся кельтами (galli), действительно были из кельтов, и хотя еще никто из римских граждан не подвергал себя этому благочестивому оскоплению, все-таки пышная обстановка великой матери с ее одетыми в восточные наряды жрецами, которые шествовали с главным евнухом во главе по городским улицам под звуки чужеземной музыки флейт и литавров, останавливаясь у каждого дома для сбора подаяний, и вообще вся чувственно-монашеская суета этих обрядов имели большое влияние на настроение умов и на воззрения народа. Результаты, к которым это привело, не заставили себя долго ждать и оказались слишком ужасны. По прошествии нескольких лет (568) [186 г.] до римских властей дошли сведения о самых возмутительных делах, совершавшихся под личиной благочестия: обычай устраивать тайные ночные празднества в честь бога Вакха, занесенный каким-то греческим попом в Этрурию, подобно раковой опухоли все разъедая вокруг себя, быстро проник в Рим и распространился по всей Италии, повсюду внося в семьи разлад и вызывая самые ужасные преступления — неслыханное распутство, подлоги завещаний и отравления. Более 7 тысяч человек попали этим путем под уголовный суд и в большинстве своем были приговорены к смертной казни, а на будущее время были обнародованы строгие предписания, тем не менее правительство не было в состоянии положить конец этому злу, и по прошествии шести лет (574) [180 г.] заведовавшее этими делами должностное лицо жаловалось, что еще 3 тысячи человек были подвергнуты наказанию, а конца все еще не предвиделось. Конечно все здравомыслящие люди единогласно осуждали это притворное благочестие, столь же нелепое, сколь и вредное для общества; приверженцы старых верований были заодно в этом случае со сторонниками эллинского просвещения как в своих насмешках, так и в своем негодовании. В наставлениях своему эконому Катон наказывал «без ведома и без разрешения владельца не приносить никаких жертв и не дозволять другим приносить за себя жертвы иначе как на домашнем алтаре, а в полевой праздник — на полевом алтаре и не обращаться за советами ни к гадателям по внутренностям животных, ни к знахарям, ни к халдеям». И известный вопрос, что делает жрец, чтобы удержаться от смеха при встрече с товарищем, принадлежит Катону, а относился он первоначально к этрусским гадателям по внутренностям. Почти в том же смысле и в чисто эврипидовском стиле Энний порицает нищенствующих прорицателей и их сторонников: «Эти суеверные жрецы и наглые прорицатели, кто лишившись рассудка, кто по лености, кто под гнетом нужды, хотят указывать другим путь, на котором сами теряются, и сулят сокровища тем, у кого сами выпрашивают копейку».

Но в такие времена рассудку заранее суждено не иметь успеха в его борьбе с безрассудством. Правительство, конечно, принимало меры предосторожности: благочестивые мошенники подвергались полицейским наказаниям и высылались; всякое иноземное богопочитание, на которое не было дано специального разрешения, было запрещено; даже сравнительно невинное испрашивание оракульских изречений в Пренесте было запрещено властями еще в 512 г. [242 г.], а участие в тайных сходках, как уже было ранее нами замечено, строго преследовалось. Но когда люди совершенно обезумели, никакие предписания высшей власти уже не в состоянии возвратить им рассудок. Впрочем, из всего сказанного также видно, до какой степени правительство было вынуждено делать уступки или по крайней мере действительно их делало. Пожалуй, еще можно отнести к числу древнейших безвредных и сравнительно мало интересных заимствований от иноземцев и римский обычай обращаться в известных случаях к этрусским мудрецам за указаниями по государственным вопросам и меры, которые принимались правительством для сохранения преданий этрусской мудрости в знатных этрусских семьях, и допущение вовсе небезнравственного и ограничивавшегося одними женщинами тайного служения Деметре. Но допущение культа матери богов было прискорбным доказательством того, что правительство чувствовало себя бессильным для борьбы с новым суеверием, а может быть, и того, что оно само глубоко в нем погрязло; нельзя не видеть непростительной небрежности или чего-нибудь худшего и в том, что против такого явного зла, как вакханалии, правительственные власти стали принимать меры очень не скоро и то лишь вследствие случайного доноса.

Дошедшее до нас описание образа жизни Катона Старшего дает нам в своих главных чертах понятие о том, как, по мнению почтенных граждан того времени, должна была складываться частная жизнь римлян. Как ни был Катон деятелен в качестве государственного человека, адвоката, писателя и спекулянта, все-таки семейная жизнь была главным средоточием его существования — он полагал, что лучше быть хорошим супругом, чем великим сенатором. Его домашняя дисциплина была строга. Его прислуга не смела без разрешения выходить из дома и болтать с посторонними людьми о домашних делах. Тяжелые наказания налагались не по личному произволу, а путем чего-то, похожего на судебное разбирательство; о том, как строго за все взыскивалось, можно составить себе понятие по тому факту, что один из рабов Катона повесился вследствие того, что заключил без ведома господина какую-то торговую сделку, о которой дошел слух до Катона. За небольшие проступки, например за недосмотр во время прислуживания за столом, консуляр обыкновенно собственноручно давал после обеда провинившемуся заслуженное число ударов ремнем. Не в меньшей строгости держал он и жену и детей, но достигал здесь цели иным способом, так как почитал за грех налагать руки на взрослых детей и на жену, как на рабов. В отношении выбора жены он не одобрял женитьбы из-за денег, а советовал обращать внимание на хорошее происхождение; впрочем, сам он женился в старости на дочери одного из своих бедных клиентов. На воздержание со стороны мужа он смотрел так, как на него смотрят повсюду, где существует рабство, а законную жену считал лишь необходимым злом. Его сочинения переполнены нападками на прекрасный пол, который болтлив и жаден до нарядов и которым трудно управлять. «Все женщины докучливы и тщеславны, — думал старик, — если бы мужчины могли обходиться без женщин, наша жизнь, вероятно, была бы менее нечестива». Воспитание же законных детей он принимал близко к сердцу и считал его долгом чести, а жена имела в его глазах значение только ради детей. Она обычно сама кормила новорожденных детей, а если иногда и брала в кормилицы рабынь, то и сама кормила собственной грудью рабских детей — один из немногих примеров, обнаруживающих желание облегчить положение рабов человечным обхождением, общностью материнских забот и молочным братством. При мытье и пеленании детей старый полководец по мере возможности присутствовал лично. Он тщательно оберегал душевную чистоту своих детей; он уверял, что как в присутствии весталок, так и в присутствии своих детей он всегда старался не проронить никакого неприличного слова и никогда не обнимал в присутствии дочери ее мать кроме того случая, когда эта последняя испугалась грозы. Воспитание сына составляет самую прекрасную сторону его разнообразной и во многих отношениях достойной уважения деятельности. Верный своему принципу, что краснощекий мальчик лучше бледнолицего, старый солдат сам занимался с сыном всеми гимнастическими упражнениями, учил его бороться, ездить верхом, плавать, фехтовать, выносить жару и стужу. Но вместе с тем он вполне правильно полагал, что уже прошло то время, когда для римлянина было достаточно быть хорошим землепашцем и хорошим солдатом, и понимал, как было бы вредно для ребенка, если бы он впоследствии распознал раба в том самом наставнике, который журил и наказывал его и внушал ему уважение. Поэтому он сам учил мальчика тому, чему обычно учили римляне, — чтению, письму и отечественному законодательству; в поздние годы своей жизни он даже настолько преуспел в общем образовании эллинов, что был в состоянии передать из него все, что считал полезным, сыну на родном языке. И все его литературные труды предназначались главным образом для сына, а свое историческое сочинение он собственноручно переписал для него четкими буквами. Он вел простой и бережливый образ жизни. Его строгая расчетливость не допускала никаких трат на роскошь. Ни один из его рабов не стоил ему дороже 1 500 динариев (460 талеров) и ни одно платье — дороже 100 динариев (30 талеров); в его доме не было ни одного ковра, а стены комнат долго оставались без штукатурки. Он обычно ел и пил то же, что ела и пила его прислуга, и не допускал, чтобы расход чистыми деньгами превышал 30 ассов (21 зильбергрош); во время войны за его столом даже не подавалось вина, а пил он воду или иногда воду с уксусом. Наряду с этим он не был врагом пирушек: и в столице со своими клубными товарищами и в деревне с соседями он любил подолгу сидеть за столом, а так как его разносторонняя опытность и находчивое остроумие делали его приятным собеседником, то он не отказывался ни от игры в кости, ни от кубка вина и даже в своем сочинении о сельском хозяйстве сообщил в числе других лекарств одно испытанное домашнее средство на случай, если за обедом было слишком много съедено и выпито. Вся его жизнь до самой глубокой старости проходила в неутомимой деятельности. Каждая минута была у него заранее рассчитана и чем-нибудь наполнена, а вечером он обыкновенно припоминал все, что в течение дня слыхал, говорил и делал. Таким образом у него всегда было достаточно времени и для своих собственных дел, и для дел знакомых, и для дел общины, так же как и для разговоров и развлечений; все делалось живо и без лишних слов, а при его деятельном характере ничто не было для него так невыносимо, как суетливость и старание придавать важность мелочам. Так жил этот человек, который был настоящим образцом римского гражданина и в глазах своих современников и в глазах потомства и в котором как будто воплотились несколько грубоватая римская энергия и честность в противоположность греческой лености и греческой безнравственности; недаром же один из позднейших римских поэтов сказал: «В иноземных нравах нет ничего кроме сумасбродств на тысячу ладов; никто в мире не ведет себя лучше римского гражданина; для меня один Катон выше сотни Сократов».