Только при достойной всяческого презрения недобросовестной и вялой сентиментальности можно отрицать то, что римляне вполне серьезно желали освобождения Греции и что грандиозно задуманный план привел к сооружению столь жалкого здания только потому, что эллинская нация дошла до полного нравственного и политического разложения. То, что могущественная нация внезапно даровала полную свободу стране, которую привыкла считать своей первоначальной родиной и святилищем своих духовных и высших стремлений, и, освободив каждую из ее общин от обязанности платить иноземцам дань и содержать иноземные армии, доставила им полную самостоятельность, было немаловажной заслугой; только слабоумие может усматривать в этом образе действий не что иное, как политический расчет. Расчет такого рода не препятствовал римлянам приступить к освобождению Греции, но совершилось оно благодаря тем эллинским симпатиям, которыми именно в то время чрезвычайно сильно увлекался Рим и в особенности сам Фламинин. Если римлян и можно в чем-либо упрекнуть, то именно в том, что всем им и в особенности Фламинину, сумевшему заглушить вполне основательные опасения сената, очарование эллинского имени мешало сознавать все жалкое ничтожество тогдашнего греческого государственного строя, вследствие чего они не изменили прежних порядков в греческих общинах, которые и в своих внутренних делах и в своих сношениях с соседями постоянно увлекались сильными антипатиями и потому не умели ни действовать, ни жить спокойно. При тогдашнем положении дел следовало раз навсегда положить конец этой столь же жалкой, сколь и вредной свободе; слабодушная политика чувств, несмотря на кажущуюся гуманность, причинила гораздо более вреда, чем можно было бы ожидать от самой строгой оккупации. Так, например, в Беотии римлянам пришлось если не поощрить, то допустить политическое убийство, потому что, решившись вывести свои войска из Греции, римляне уже не могли удерживать преданных Риму греков от того самоуправства, которое было в обычаях их родины. Но и сам Рим пострадал от последствий таких полумер. Ему не пришлось бы вести войну с Антиохом, если бы он не сделал политической ошибки, освободив Грецию, а эта война не была бы для него опасной, если бы он не сделал военной ошибки, выведя свои гарнизоны из главных крепостей на европейской границе. У истории есть своя Немезида для всякого заблуждения — и для бессильного стремления к свободе и для неблагоразумного великодушия.

ГЛАВА IX

ВОЙНА С АНТИОХОМ АЗИАТСКИМ.

В азиатском царстве корону Селевкидов носил с 531 г. [223 г.] царь Антиох III — правнук основателя династии. И он подобно Филиппу вступил на престол девятнадцати лет, а в своих первых кампаниях на Востоке выказал такую энергию и предприимчивость, что мог называться на языке придворных великим, не вызывая этим слишком колких насмешек. Не столько благодаря своим дарованиям, сколько благодаря вялости противников и в особенности египетского царя Филопатора, ему удалось до некоторой степени восстановить целость монархии и снова присоединить к своим владениям сначала восточные сатрапии Мидию и Парфию, а потом и особое царство, основанное Ахеем в Малой Азии по сю сторону Тавра. Его первая попытка отнять у египтян совершенно необходимое ему сирийское побережье была отражена Филопатором, который нанес ему сильное поражение при Рафии в год Тразименской битвы; после того Антиох остерегался возобновлять борьбу с Египтом, пока там восседал на троне государь, хотя бы и не отличавшийся энергией. Но после смерти Филопатора (549) [205 г.], по-видимому, настал момент, когда можно было покончить с Египтом; с этой целью Антиох вступил в союз с Филиппом и устремился на Келесирию, между тем как Филипп напал на малоазиатские города. С вмешательством римлян в эту войну ввиду общего положения дел и вышеупомянутого союза следовало ожидать, что Антиох будет действовать против римлян заодно с Филиппом. Но Антиох не был достаточно дальновиден, для того чтобы немедленно всеми силами воспротивиться какому бы то ни было вмешательству римлян в восточные дела; ему нетрудно было предвидеть, что македоняне будут побеждены римлянами, и он полагал, что ему будет гораздо выгоднее воспользоваться победой римлян, для того чтобы не делить с Филиппом египетские владения, а приобрести их для одного себя. Несмотря на близкие сношения Рима с александрийским двором и с царственным питомцем, римский сенат вовсе не имел намерения сделаться на самом деле тем, чем себя называл — «защитником» этого питомца; он твердо решил вмешиваться в азиатские дела только в случае крайней необходимости и не распространять римского владычества далее Геркулесовых столбов и Геллеспонта; поэтому он не мешал великому царю действовать так, как тому заблагорассудится. И сам Антиох едва ли серьезно помышлял о завоевании собственно Египта, которое было более легко на словах, чем на деле; но он вознамерился отнять у Египта одно за другим его внешние владения и прежде всего напал на то, чем владели египтяне в Киликии, Сирии и Палестине. Большая победа, одержанная им в 556 г. [198 г.] над египетским полководцем Скопасом у горы Паниона, недалеко от истоков Иордана, не только совершенно отдала в его руки всю эту область вплоть до границ собственно Египта, но так напугала египетских опекунов юного царя, что они поспешили удержать Антиоха от вторжения в Египет, согласившись на заключение мира, которое скрепили помолвкой своего питомца с дочерью Антиоха Клеопатрой. После того как была достигнута эта ближайшая цель, Антиох отправился в следующем году (это был год битвы при Киноскефалах) с сильным флотом из 100 палубных и 100 открытых судов в Малую Азию с целью занять прежние египетские владения на южных и западных берегах Малой Азии, так как эти области, находившиеся фактически в руках Филиппа, были, по всей вероятности, уступлены египетским правительством по мирному договору Антиоху, в пользу которого это правительство отказалось от всех внешних владений Египта; кроме того, Антиох намеревался снова подчинить своей власти малоазиатских греков. Одновременно в Сардах была собрана сильная сухопутная армия. Это предприятие было направлено косвенным образом против римлян, которые с самого начала потребовали у Филиппа, чтобы он вывел свои гарнизоны из Малой Азии, возвратил родосцам и пергамцам их владения и не посягал на старинную конституцию вольных городов, а теперь всем этим намеревался завладеть вместо Филиппа Антиох. Теперь стала грозить Атталу и родосцам со стороны Антиоха точно такая же опасность, какая побудила их за несколько лет перед тем начать войну с Филиппом; понятно, что они постарались склонить римлян к такому же участию в этой новой распре, какое они принимали в только что окончившейся войне. Уже в 555/556 г. [199/198 г.] Аттал просил у римлян военной помощи против захватившего его владения Антиоха, пока войска Аттала были заняты в римской войне. Родосцы действовали с большей энергией: когда флот Антиоха поплыл весной 557 г. [197 г.] вдоль берегов Малой Азии в направлении к северу, они объявили царю, что если его флот перейдет за черту Хелидонских островов (у берегов Ликии), то они примут это за объявление войны; когда же Антиох не повернул после этого заявления назад, то родосцы, ободренные только что полученным известием о битве при Киноскефалах, тотчас начали войну и действительно защитили от Антиоха важнейшие города Карии — Кавн, Галикарнас, Миндос и остров Самос. А что касается полусвободных городов, то хотя большая их часть и покорилась, но некоторые из них, а именно важные города Смирна, Александрия, Троада и Лампсак, ободрились при известии об одержанной над Филиппом победе; они оказали сопротивление сирийцу и присоединили к просьбам родосцев свои настоятельные мольбы о помощи. Не подлежит никакому сомнению, что Антиох, насколько он вообще был способен принять какое-нибудь решение и твердо его держаться, уже тогда решил не только приобрести владения египтян в Азии, но также предпринять завоевания в Европе и потому если не искать войны с Римом, то и не уклоняться от нее. Поэтому у римлян было полное основание исполнить просьбу своих союзников и немедленно вмешаться в азиатские дела; но они обнаружили мало к тому охоты. Они не принимали никакого решения, пока не была окончена македонская война, и не оказали Атталу иной защиты кроме дипломатического посредничества, которое, впрочем, оказалось вначале успешным; даже после того как они победили Филиппа, они ограничились заявлением, что Антиох не должен присваивать себе города, прежде того находившиеся во власти Птолемея и Филиппа; в римских государственных актах фигурировала вольность азиатских городов Мирины, Абидоса, Лампсака ²⁰⁵ и Киоса; но римляне не сделали ни малейшего шага к осуществлению своих требований и не помешали царю Антиоху воспользоваться удалением македонских гарнизонов из тех городов и заменить эти гарнизоны своими собственными. Они дошли даже до того, что не препятствовали Антиоху высадиться в 557 г. [197 г.] в Европе и вторгнуться во фракийский Херсонес, где он завладел Сестом и Мадитом и пробыл довольно долго для наказания фракийских варваров и для восстановления разрушенной Лисимахии, из которой он намеревался сделать главный укрепленный город и столицу вновь организованной сатрапии Фракии. Фламинин, от которого зависело устройство этих дел, посылал к царю в Лисимахию послов, толковавших о неприкосновенности египетских владений и о свободе всех эллинов; но из этого ничего не вышло. Царь со своей стороны говорил о своих бесспорных правах на старинные владения Лисимаха, завоеванные его предком Селевком, уверял, что он не имел намерения завоевывать новые страны, а лишь желал оградить неприкосновенность своих наследственных владений и отклонил римское вмешательство в его распри с подвластными ему малоазиатскими городами. К этому он мог бы с полным правом добавить, что он уже заключил мир с Египтом и что, стало быть, римляне не имеют никакого формального основания для вмешательства. ²⁰⁶ Царь внезапно уехал в Азию, вследствие того что было получено ложное известие о смерти юного египетского царя; это известие побудило его составить новый план высадки на Кипре или даже в Александрии. Отъезд прервал переговоры, прежде чем они окончились; поэтому они не привели ни к каким результатам. В следующем (559) [195 г.] году Антиох снова прибыл в Лисимахию с усиленным флотом и с армией и занялся устройством новой сатрапии, которую он предназначал своему сыну Селевку; в Эфес к нему приехал спасшийся бегством из Карфагена Ганнибал, и чрезвычайно почетный прием, оказанный им Ганнибалу, был чем-то вроде формального объявления войны римлянам. Тем не менее Фламинин еще весной 560 г. [194 г.] вывел из Греции все римские гарнизоны. При тогдашнем положении дел это было по меньшей мере грубой ошибкой, если не преступным нарушением своих собственных добрых намерений; не подлежит сомнению, что Фламинин только поверхностно засыпал готовое вспыхнуть пламя восстания и войны, и именно потому, что хотел возвратиться домой с ничем не омраченной славой полководца, который довел войну до конца и освободил Элладу. Он, быть может, и был прав, считая политическими ошибками как всякую попытку подчинить Грецию непосредственному римскому владычеству, так и вмешательство в азиатские дела; но находившаяся в состоянии брожения оппозиция в Греции, бессильное высокомерие азиата и пребывание в главной квартире сирийской армии ожесточенного врага римлян, уже раз вооружившего весь Запад против Рима, — все это были ясные указания на предстоявшее новое восстание эллинского Востока с целью хотя бы освободить Грецию от римского протектората и поставить ее под протекторат враждебных Риму государств, а после того как эта цель будет достигнута, идти и далее по тому же пути. Ясно, что Рим не мог этого допустить. Однако Фламинин не обратил никакого внимания на все эти несомненные признаки предстоявшей войны; он вывел из Греции гарнизоны, но в то же время предъявил царю Азии такие требования, для поддержания которых не намеревался двинуть свою армию; таким образом, он предпринимал на словах слишком много, а на деле слишком мало и приносил в жертву личному тщеславию долг полководца и гражданина, стараясь доказать, что он доставил Риму мир, а жившим в обеих частях света грекам — свободу.