Итак, счастье покровительствовало гениальному замыслу Гамилькара. Уже были добыты средства для войны — сильная, привыкшая сражаться и побеждать армия и постоянно наполнявшаяся казна; но недоставало вождя, который сумел бы уловить наиболее удобный для начала войны момент и дать ей надлежащее направление. Человека, чьи разум и сердце положили путь к спасению отчаявшемуся народу в его безнадежном положении, уже не было в живых в то время, когда открылась возможность вступить на этот путь. Мы не в состоянии решить, почему его преемник Гасдрубал не продолжал наступательного движения — оттого ли, что он считал, что еще не время начинать войну, или же оттого, что он был скорее государственным деятелем, чем полководцем, и сознавал, что ему не по силам такое предприятие. Когда в начале 534 г. [220 г.] он пал от руки убийцы, карфагенские офицеры испанской армии избрали на его место старшего из сыновей Гамилькара Ганнибала. Это был человек еще молодой: он родился в 505 г. [249 г.]; стало быть, ему было в то время 28 лет, но он уже многое пережил. Его первые воспоминания показывают ему отца сражающимся в далекой стране и одерживающим победу при Эйркте; он был свидетелем заключения мира с Катулом, скорбного возвращения на родину побежденного отца и ужасов ливийской войны. Еще маленьким мальчиком он последовал за своим отцом в военный лагерь, где скоро отличился. Благодаря гибкости и крепости своего телосложения он отлично бегал взапуски, был хорошим бойцом и отважным наездником; ему ничего не стоило обходиться без сна, и он умел по-солдатски и пользоваться пищей и обходиться без нее. Несмотря на то, что он провел свою молодость в лагерях, он был образован не хуже, чем все знатные финикийцы того времени; кажется, уже в то время, когда он был главнокомандующим, он изучил греческий язык под руководством своего поверенного спартанца Зозила настолько, чтобы составлять на этом языке государственные бумаги. Когда он подрос, его приняли в армию его отца, на глазах у которого он начал свою военную службу и который пал подле него в сражении. Потом он командовал конницей под начальством мужа своей сестры Гасдрубала и отличался как блестящею личною храбростью, так и дарованиями военачальника. Теперь этот испытанный в боях юный генерал был возведен по выбору своих товарищей в звание главнокомандующего и получил возможность довершить то, для чего жили и умерли его отец и зять. Он принял это наследство и доказал, что был его достоин. Его современники пытались всячески очернить его характер: римляне называли его жестоким, карфагеняне — корыстолюбивым; правда, он умел ненавидеть так, как только умеют ненавидеть восточные натуры, а полководец, у которого никогда не переводились ни деньги, ни припасы, должен же был их где-нибудь добывать. Однако, несмотря на то, что его историю писали злоба, зависть и низость, они не смогли очернить его чистого и благородного образа. Оставляя в стороне как нелепые выдумки, которые сами выносят себе приговор, так и то, что делалось от его имени по вине подчиненных ему начальников, в особенности по вине Ганнибала Мономаха и Магона Самнитянина, мы не находим в рассказах о нем ничего такого, чего нельзя было бы оправдать современными ему условиями и понятиями о международном праве; но все эти рассказы сходятся между собой в том, что едва ли кто-нибудь другой умел подобно ему соединять благоразумие с вдохновением и осторожность с энергией. Своеобразной чертой его характера была та изобретательность, которая составляла главную отличительную особенность финикийского характера; для достижения своих целей он любил прибегать к оригинальным и неожиданным средствам, ко всякого рода ловушкам и хитростям и изучал характер противников с беспримерной тщательностью. Посредством такого шпионства, какому еще не было примера — даже в Риме у него были постоянные шпионы, — он получал сведения о замыслах неприятеля; его самого нередко видели переодетым, в парике, собирающим сведения то о том, то о другом. Каждая страница истории его времени свидетельствует не только о его стратегическом гении, но и о его политическом гении, который проявился после заключения мира с Римом в предпринятой им реформе карфагенских государственных учреждений и в беспримерном влиянии, которым он пользовался в кабинетах восточных держав, будучи чужеземным скитальцем. О его умении властвовать над людьми свидетельствует беспредельность его власти над разноплеменной и разноязычной армией, никогда не бунтовавшей даже в самые тяжелые времена. Это был великий человек, и где он ни появлялся, на него все обращали взоры.

Ганнибал решился начать войну, как только его назначили главнокомандующим (весной 534 г.) [220 г.]. Так как страна кельтов все еще была в состоянии брожения, а война между Римом и Македонией казалась неизбежной, он имел достаточные основания, для того чтобы без промедления взяться за дело и начать войну там, где ему вздумается, прежде чем римляне начнут ее так, как им будет удобнее, высадившись в Африке. Его армия скоро приготовилась к походу, а свою казну он наполнил, совершив несколько опустошительных набегов в большом масштабе; но карфагенское правительство не обнаруживало никакого желания посылать в Рим объявление войны. Оказалось, что труднее заменить в Карфагене Гасдрубала — патриотического народного вождя, чем заменить в Испании Гасдрубала — полководца. Приверженцы мира взяли в то время верх и преследовали вождей военной партии политическими процессами; в свое время они урезывали и порицали планы Гамилькара, а теперь отнюдь не были склонны позволять командовавшему в Испании, ничем не прославившемуся молодому человеку увлекаться юношеским патриотизмом за счет государства; Ганнибал же, со своей стороны, не решался начать войну явно наперекор законным властям. Он пытался принудить сагунтинцев нарушить мир, но они ограничились тем, что обратились с жалобой в Рим. Когда вслед за тем прибыла из Рима комиссия, он пытался своим резким обращением вынудить от нее объявление войны; но комиссары поняли, в чем дело: они смолчали в Испании, но обратились с протестами в Карфаген, а домой сообщили, что Ганнибал готов к борьбе и что война неизбежна. Так проходило время; уже было получено известие о внезапной смерти Антигона Дозона, происшедшей почти в одно время со смертью Гасдрубала. На территории италийских кельтов римляне строили крепости с удвоенной быстротой и энергией; вспыхнувшее в Иллирии восстание римляне готовились быстро подавить следующей весной. Каждый день был дорог, и Ганнибал решился действовать. Он послал в Карфаген извещение, что сагунтинцы стали теснить карфагенских подданных — торболетов, вследствие чего он вынужден напасть на них; затем, не дожидаясь ответа, он начал весной 535 г. [219 г.] осаду находившегося в союзе с Римом города, что означало войну с Римом. О том, что думали и на что решились в Карфагене, можно составить себе некоторое понятие по тому впечатлению, какое произвела в некоторых сферах капитуляция Йорка. Все «влиятельные люди», как тогда утверждали, не одобряли нападения, сделанного «без предписаний свыше»; шла речь о дезавуировании и выдаче дерзкого офицера римлянам. Но оттого ли, что карфагенское правительство боялось армии и черни еще больше, чем римлян, оттого ли, что оно сознавало невозможность загладить то, что уже было сделано, или же просто оттого, что по свойственной ему нерешительности оно не было способно ни к каким энергичным мерам, было решено ничего не решать, т. е. не вести войны, но и не препятствовать ее продолжению. Сагунт защищался так, как умели защищаться только испанские города. Если бы римляне проявили хотя небольшую долю такой же энергии, с какой оборонялись принятые под их покровительство сагунтинцы, и если бы в продолжение восьмимесячной осады Сагунта они не тратили бесполезно время на ничтожную борьбу с иллирийскими пиратами, то им — владыкам моря и удобных мест для высадки — удалось бы избежать упрека за обещанную, но не оказанную защиту и дать войне совершенно иное направление. Но они медлили, и город был наконец взят приступом. Так как Ганнибал отослал военную добычу в Карфаген, то это пробудило патриотизм и воинственность в тех, в ком прежде не было заметно ничего подобного, а дележ добычи уничтожил возможность какого бы то ни было примирения с Римом. Когда после разрушения Сагунта в Карфаген прибыло римское посольство с требованием выдачи главнокомандующего и находившихся в его лагере герузиастов, а римский оратор, перебив попытки к оправданию и подобрав свой плащ, сказал, что держит в нем мир или войну и что герузия должна сделать выбор, тогда у герузиастов хватило мужества ответить, что они предоставляют выбор римлянину; и когда последний предложил войну, его предложение было принято (весной 536 г.) [218 г.].